Всё от земли
Шрифт:
— Бычка само собой.
Некорыстин вернулся в горницу, скрипнула дверка шифоньера, зашелестели раздвигаемые плечики.
— Петь! Может, до осени помешкаем с бычком?
— Ты вот… Да где он? Стихи любишь. И вообще поэтов… Придумала, мой парадный костюм своим халатом завесить. А помнишь, что Маяковский писал? Надо красного защитника кормить вовремя.
— Надо вовремя кормить, — поправила Галина. — Вот еще одна бабка Минушка выискалась.
— Ты, Галич, Ульяну Аверьяновну не склоняй, она несклоняема, —
— А я и так к вам, — послышалось с улицы.
Проплыла по простенку слабая тень. Прошамкали об радиатор галоши. Прокряхтели ступеньки.
— А ты чего это, как галка на церковном кресте, нахохлилась сидишь? Уж не денежная ли жаль одолела? Мельница вертится, а у мельника голова кругом идет? Язык у тебя гладкий, нёбо шершавое оказалось.
— Так ее, Аверьяновна, — вышел из горницы Петр, поправляя на ощупь галстук.
Минушка шагнула в сторону, чтобы не застить свет, и скрупулезно и долго разглядывала Некорыстина.
— Нарядный. Как Фисуненко из телевизера.
— Ничего ты меня воспроизвела, — смутился Петр и принялся снова за галстук.
— Да не мучь ты его, не мучь, не строй интеллигента из себя, — не вытерпела Галина. — Все равно на спине будет, пока до города едешь по нашему асфальту.
— В Фонд, значит, твердо намерился?
Петр кивнул.
— Тогда вези и мою долю. Поживется — накоплю еще, а не успею, так наверху все равно не оставят и, может, хоть этим помянут.
Минушка подала Петру сторублевку, подала свернутый солдатским треугольничком тетрадный листок, посмотрела на крюк в потолочине, на котором висела когда-то керосиновая лампа, а теперь электролампочка. У Галины навернулись крутые слезы, слышала она эту ее историю с похоронкой. Выдвинула ящик кухонного шкафа и, не оборачиваясь, тоже подала мужу пачку денег.
— Может… не все?
— Да ладно уж. Чего их делить…
— Ох и советская ты старуха, Аверьяновна, — обнял ее Петр.
— Вот и ладно, езжай.
— Ульяна Аверьяновна! Постой. Будут, спрашивать, от кого и кто ты такая, что сказать?
— Там написано.
И тихо прикрыла за собой дверь.
Написано было простым карандашом, коряво и с ошибками, но удивительно верно выражено каждым словом с большой буквы:
От Смирновых Из Добренки от Убитого На Войне Василия и Вдовы Его Ульяны В Фонт Мира Просим Принять.
Лошади рыбу не едят
Четвертую весну затаенно, из последних сил ждали конца войны, но когда он наступит, не дано было знать никому, и неумолимый лозунг «Все для фронта, все для победы!» до салютных залпов сурово и обыденно висел над каждым станком, над каждым крестьянским возом, над каждой головой. Аховое время — война.
И, отчаявшись перемочь это время и выжить, пришел и Ваня Потапов к директору рыбзавода с заявлением.
— Да миленький ты мой, да напринимала уж я вас, больше некуда, — не читая, положила перед собой бумажку женщина-директор. — И рыбак — работа взрослая, невод — не удочка. Годков-то хоть сколько нам?
— …надцать, — проглотил парнишка первый слог, и соврать не смея, и не решаясь сказать правду несовершенных лет своих.
— Надцать, надцать… Ну что мне с тобой делать? — И повернула к себе заявление. — «Прошу принять в какую-нибудь артель, так как чтобы… не умереть с голоду».
Состонала по-бабьи, задохнулась и прикрыла хрустким листком дрогнувшие губы, сдерживая непосильную жалость.
— Ладно, беги к дедушке Максиму, пусть к себе в бригаду коноводом зачислит. И дополучит на тебя, что по норме положено. Понял? Так и передай: я велела. Беги, а то не застанешь.
На календарях исходил на нет апрель. Солнышко ленилось вставать, и мозглый морозец глумливо защипывал носы, выдавливая из них светлые капли. Несло поземку. Перепадал снежок. К ночи стужа, ветер и снегопад усиливались, и метель с бураном до утра крутили холодную любовь. Ни в сети, ни в невод даже хозяйскому коту полакомиться не попадало ни рыбешки, и артельные квартиранты, спосылав вниз по матушке по Волге туды такой промысел и всю небесную и земную канцелярию, повально долускивали вместо семечек конскую пайку овса, разбавляя пожиже тягучую скуку побывальщинами.
— Но-ка, давайте спать, растрепались, — на самом смаке перебил бригадир очередного рассказчика.
— А ты мне рот не загораживай, командир выискался. Тут не армия тебе, распоряжаться «подъем», «отбой».
— Спать, сказал. Завтра, чуть свет, на Алабугу двинем. Ни процента плана еще не дали — и похохатывают, нигде у них не свербит.
— Ты зато в коросту весь изодрался, загонял уж по этим озерам.
— Ну, повякай, повякай, заводь один будешь рубить.
Это считалось страшней войны, и в притихшей избенке мигом потух свет.
Тонкий и серый и твердый, как мрамор, наст на голых равнинках свободно держал подтощавших лошадей. Кованные полосовым железом полозья оставляли едва заметный чиркающий след, и рыбацкий обоз, короб к коробу, с посвистом и гиком лавинно катился широким фронтом, срезая окольный путь.
— Партизаны. Ох, и партизаны. Совсем облесели, язви их, — ворчал Максим, грозя кому кулаком, кому пальцем. — Агафон! Я тебе дам, Хоттабыч. Кому сказал, положи кнут! Ишь, развоевался участник Куликовской битвы.