Все оттенки голубого
Шрифт:
Белые увядшие волоски беспорядочно свешивались с его подбородка. Прищуренными глазами, которые были почти не видны из-за морщин, он наблюдал за вяжущей женщиной.
– Должен признаться, что это действительно больно, иногда настолько больно, что хочется умереть, и начинаешь удивляться, почему этого не происходит. Это становится невыносимым, неужели нельзя сделать чего-нибудь другое? То, что они делают, годится только для стариков.
Женщина с темной толстой шеей неотрывно смотрела на старика, который схватился за шею и визгливо захохотал
– Это ужасно, – смеясь, выдавил старик, поглаживая лицо, усыпанное красными и коричневыми бляшками. Его смех перешел в кашель. – Конечно, конечно, старикам нельзя водить машину, моя невестка всегда настаивала, чтобы я перестал водить машину, теперь она ее у меня отберет.
В комнату вошла уборщица в белом колпаке и начала вытирать с пола капли крови Ёсияма.
Круглолицая женщина, согнувшись над ведром с тряпкой, повернулась и громко крикнула в коридор, из которого только что появилась:
– Каси-сан, Каси-сан, у меня все в порядке, я заканчиваю.
От ее крика все сидевшие в приемном покое вскинули головы. Женщина вытирала пол, напевая популярную когда-то песенку.
– Что, самоубийство? Но поскольку ты не умер, это только попытка самоубийства. Ты с самого начала все сделал неправильно. Когда люди вскрывают себе вены, они не расслабляются, полагая, что они не умрут. Нужно прижать запястье к стене или к чему-нибудь еще и натянуть кожу так, чтобы вены набухли, и только тогда полоснуть по ним. Но если это не дурачество и тебе на самом деле хочется умереть, то надо полоснуть бритвой вот здесь, посмотри, под ухом, и тогда даже если машина «скорой помощи» доставит тебя ко мне, тебя уже ничто не спасет, – сказал врач, осматривавший запястье Ёсияма.
Тот не переставал усиленно тереть глаза. Я подумал, что ему не хочется, чтобы этот моложавый врач увидел, как он плачет.
Старик с забинтованной шеей спросил уборщицу:
– Это отчистится?
– Что? Если тереть пятна крови, пока они еще влажные, то смыть можно, но…
– Это ужасно.
– Что? Что вы имеете в виду?
– Ужасно вытирать чужую кровь.
В саду играли дети на креслах-колясках, бросая друг другу желтый мяч. Их было трое, все с тонкими шеями.
Присмотревшись, я заметил, что у одного из них нет кистей, и хотя санитарка бросала ему мяч очень осторожно, он всегда отбивал его культями только в одну сторону. При этом он смеялся и скалил зубы.
– Я хочу сказать, что такая кровь, должно быть, особенно неприятна. Во время войны мне не довелось быть на передовой, поэтому я видел не слишком много крови, но все равно это кажется мне ужасным.
– Я тоже не была на передовой, – сказала женщина, посыпая белым порошком оставшиеся пятна крови. Она опустилась на колени и начала скрести их щеткой.
Мяч закатился в лужу, и медсестра протерла его полотенцем. Безрукий ребенок от нетерпения закричал и замахал короткими ручками.
– Хлорка или что-то в этом роде все отчистила бы.
– Она годится только для туалетов. Здесь она испортила бы весь пол.
Деревья вдалеке покачивались. Медсестра бросала детям мяч. Несколько беременных женщин с надутыми животами неторопливо вышли из автобуса. По ступеням поднимался молодой человек с букетом цветов, и вязальщица не сводила с него глаз. Уборщица продолжала мурлыкать все ту же песенку, старик с негнущейся шеей читал газету, держа ее высоко над головой.
Кровь Ёсияма, смешанная с белым порошком, покрывала пол розовыми пузырями.
– Рю, мне было действительно плохо. Я накоплю немного денег и уеду в Индию, буду там работать в порту и накоплю еще немного. Я не буду причинять больше никаких неприятностей, извини меня. Я уеду в Индию.
Ёсияма продолжал твердить все это по дороге из больницы. Его резиновые сандалии и пальцы ног были испачканы кровью. Время от времени он поглаживал повязку на руке. Лицо у него было бледным, но он сказал, что рана не болит. Выброшенный мною ананас закатился под тополь. Уже стемнело, и птиц не было видно.
Кадзуо в комнате не было. Рэйко сказала, что после случившегося он сразу отправился домой.
– Ему бы нужно поучиться решительности у Ёсияма. Он, конечно, не дурак, но ничего в жизни не понимает, – сказала она.
Окинава ширнулся в третий раз и катался по полу. Опухоль на лице Кэй спала. Ёсияма сидел перед телевизором.
– Рю, это фильм про Ван Гога, его стоит посмотреть.
Когда он попросил Рэйко заварить кофе, та никак не отреагировала. Ёсияма сообщил Кэй, что собирается отправиться в Индию.
– Неужто? – только и ответила она на это.
Рэйко встала, взяла Окинаву за плечо и потрясла. Во рту у него была сигарета, и он не шевелился.
– Эй, куда ты положил то, что еще оставалось?
Когда он сказал: «Дурища, все кончилось, это было последнее, если тебе надо, пойди сама и купи», она изо всей силы пнула его ногой. Пепел с сигареты рассыпался по его голой груди. Он слабо засмеялся, но не пошевелился. Рэйко разбила его шприц о бетонный пол веранды.
– Убери это, – сказал я, но она, ничего не отвечая, разжевала пять таблеток «Ниброль» и проглотила. Окинава непрерывно смеялся, все его тело тряслось от смеха.
– Как, Рю, не поиграешь немного на своей флейте? – спросил он, глядя на меня.
На телеэкране Керк Дуглас, игравший роль Ван Гога, мучительно пытался отрезать себе ухо.
– Ёсияма просто попытался подражать этому парню. Все, что ты делаешь, только имитация, верно?
Ван Гог издал ужасный крик, и все, кроме Окинавы, повернулись к телевизору.
Грудь Окинавы медленно вздымалась и опадала.
– Я продам свое тело и куплю героин, как советовал Джексон. Рю, проводи меня до дома Джексона! Он говорил, что готов принять меня в любое время. Я больше не буду спрашивать разрешения у Окинавы, проводи меня к Джексону, – громко прокричала Рэйко.