Все против всех
Шрифт:
Однако почему-то келарь к нему не прикасался и не просил открыть. Только взглянул на красочную картонку-вкладыш, с точно такой же помпезной пагодой как на покрывале, с золотым тиснением и непонятным набором иероглифов. Любой бы попросил перевода, и тогда Князеву пришлось бы импровизировать, но инок промолчал, причем демонстративно, ни малейшего любопытства не проявил.
— Но я все же добрался до родной земли, ибо здешняя речь на мою похожа. И я хоть понимать православных людей немного научился. А теперь не знаю, что мне и делать. Тот царь, что семью мою истребил, изведя ее под корень, умер больше двадцати пяти лет тому назад, за ним отдал богу
Иван заметил, как вздрогнула молодая монашка, удивился, но про себя решил, что Годунов был скор на расправу, и немало людей по монастырям отправил, вычеркивая их из мирской жизни с ее вечной политической борьбой. Сейчас это просто сделать — насильно постригли в иноки, и все — дальше только в расстриги подаваться, а за это и казнить могут, если покровителя сильного не найдешь. Но лучше сразу за «бугор» сваливать — в протестантских землях всякого народа хватает.
— Да, это так, княже, царь Борис Федорович, правил семь лет…
— А потом пришел самозванец, да-да, именно так — самозванец, который назвался царевичем Дмитрием Углицким, что «чудесно спасся» от происков Годунова, когда тот был царским шурином. Грянул глад и мор на три года, и все возопили, что за грехи Борисовы наказание! Чушь собачья — он повсеместно был, во всех странах неурожаи, везде голодовали и умирали. Иначе бы столько иноземцев и ляхов, на русские земли не пришли, желая тут обогатится. Тут подумать только надо, чтобы понять, что пришел самозванец. Будь он настоящим государем, то не стал бы приказывать всю семью царя Бориса убивать! Так может поступить только самозванец, что боится, что вхождение его на престол могут оспорить! Детей истреблять и над ними глумы учинять может только вор и тать!
Иван разошелся не на шутку — только матами не сыпал. Но взглянув на молодую монашку примолк — та, со смертельно побледневшим лицом сползала с лавки, но ее поддержала пожилая инокиня, не дала упасть. Келарь же подошел к двери, открыл ее и вышел. Однако скоро вернулся с двумя дюжими монахами, и один из них осторожно унес на руках сомлевшую женщину. Дверь тихо притворилась, и наступила тишина, в которой негромко прозвучали сказанные келарем слова:
— Инокиня Ольга в девичестве своем мирской жизни царевна Ксения Борисовна Годунова, отец ее царь Борис был ктитором этой обители.
Иван обалдел — такого развития событий он никак не ожидал, и только произнес, помотав головой:
— Охренеть…
Глава 18
— Княже, ты помнишь, какой удел был у твоего родителя? Али прозвище? Может что-то тебе о том дядька сказал, перед тем как помер? Вестимо, ты мал тогда был, но упомнить ведь мог, просто запамятовал? Лет то прошло много, у тебя седина в голове и бороде уже.
Келарь чуть ли не впился в него взглядом, а Иван изобразил роденовского «мыслителя», поглаживая бородку, которую отращивал вот уже пять недель. И в этот момент лихорадочно соображал, как ему повернуть ситуацию в свою пользу. Версия у него была заранее отработана, но раз пошли новые вводные, то тут нужно приспособить их к ситуации.
«Да, как из книги, когда Остап Бендер, представившись сыном героического лейтенанта Шмидта, не знал имени своего отца. У меня похожая ситуация — я не знаю фамилии „батюшки“. А то как с вором из кинокомедии „Иван Васильевич меняет профессию“ выйдет, когда тот князем Милославским представился.
Тут меня голыми руками не возьмешь — помню, что у Ивана Грозного братец был, князь с фамилией, в которой что-то про старость сказано. Имени не знаю, да и хрен с ней — я же не местный. Думай быстрее, Ваня, морщи лоб — выдавай свою версию — монах вон как напряжен, а тетка глазами сверкает, будто сигнальными лампами. Что-то она побледневшая сидит, как ее молодая подружка, что царевной оказалась. Надо как-то помягче сыграть, пусть сами додумывают, если косяк выйдет».
И с видимым усилием, чтобы притихшие служители культа убедились в его искренности, он негромко, якобы с трудом, произнес, мотнув головой, словно пребывая в растерянности:
— Ничего не могу вспомнить. Дядька когда умирал, все шептал мне что я старый стал совсем, про старость бормотал что-то. А более ничего не могу вспомнить, давно ведь было, лет тридцать с лишним тому назад, малый я еще был, многого не понимал. Ребятенок сущий…
— Может быть Старицкий?! Князь Владимир Андреевич! Наш батюшка с тобой, царем Иоанном убиенный!
Тетка с исказившимся лицом вскочила с лавки, шагнула и протянула к нему скрюченные руки. Лицо ее стало смертельно побледневшим, как меловая побелка на печи, монашка протянула к нему скрюченные руки. И тут же стала падать ничком на пол, потеряв сознание. Приложилась бы головой об кирпичную кладку холодной печи, но Иван ее подхватил на лету. Все же успел отреагировать на падение, благо похожий казус уже случился совсем недавно, пять минут тому назад.
«Хм, то царевна, теперь „сестренка“ — что-то мне везет сегодня на сомлевших. Так, тетку на лавку положить немедленно, что-то нашему монаху поплохело — куда-то на бок сваливается и за сердце хватается. Ух, вроде маленькая, но тяжелая, будто кирпичей наглоталась».
Уложив бесчувственную женщину на лавку, Князев бросился к монаху — тот был явно покрепче, и находился в сознании. Понимая, что тому нужно, Иван налил из стоявшего на печи кувшина в кружку. По пене понял, что это не вода или взвар, а квас. И сам напоил келаря — у того сил в пальцах не было. И посмотрел — у того явно отпустило, с облегчение выдохнул. И осевшим до хрипоты голосом тихо произнес:
— Твой батюшка князь Владимир Андреевич Старицкий, коего отравили по царскому повелению. А жену его, и почти всех деток подвесили на стену и палили по ним из пищалей, никого не пожалев. Я сам видел сие злодейство, и как его учинили…
Келарь всхлипнул — видимо переживания были сильными, все же человек верующий, раз в монахи подался, грехи замаливать.
— И матушку его с монахинями, бабку твою, в реке Шексна опричники утопили — тела потом рыбаки выловили. Там церковь поставили — люди ходят помолиться за святую мученицу. А инокиня Марфа твоя старшая сестра Мария, токмо она одна и уцелела из всех деток Старицкого князя Владимира Андреевича и второй супруги его, Евдокии Романовны, княжны Одоевской. Невзлюбил род сей Иоанн Васильевич, что с князем Андреем Курбским был связан. Потому брата твоей матери, князя Никиту Романовича казнил, а княжество его на себя отписал. А вот брата Василия и сестру твою Ефимию, что от первой жены Евдокии Нагой, пожалел до времени, их позже отравили, совсем недолго отца пережили…