Все ради любви

В этот неожиданно солнечный день на улицах Вест-Энда было многолюдно. По всему городу матери стояли у раскрытых дверей своих домов, щурясь на ярком солнце, и наблюдали за играющими детьми. Все спешили насладиться последними погожими деньками, так как знали: скоро, а может уже и завтра, серая дымка затянет голубое небо, теплое и ласковое солнце скроется и снова польет дождь.

Здесь, в северо-западной части Тихоокеанского побережья, в мае месяце дождь был таким же неизбежным событием, как появление призраков на улицах в Хеллоуин — тридцать первого октября и лосося на столе.

— Как же жарко, — сказал Конлан, сидевший за рулем

«Он просто пытается завести разговор, вот и все», — подумала Энджи. Ей нужно как-то на это отреагировать, возможно, сказать что-нибудь вроде: «Как красиво цветет боярышник!» Однако она тут же отказалась от этой идеи. Какой смысл обращать внимание на скоротечные явления? Ведь через несколько коротких месяцев эти крохотные зеленые листочки высохнут и почернеют; холодные ночи вытянут из них все соки, и они упадут на землю.

Энджи повернулась к окну, и ее взгляд заскользил по улицам родного города, где она оказалась впервые после долгого перерыва. Хотя Вест-Энд находился всего в ста милях от Сиэтла, в ее сознании это расстояние почему-то увеличилось до непреодолимого. Она, конечно, любила своих близких, однако, как выяснилось, ей было трудно покинуть собственный дом и войти в мир, населенный детьми.

Они въехали в старую часть города, где на крохотных, похожих на заплатки лужайках стояли викторианские дома под сенью огромных кленов. Солнечный свет, пробиваясь сквозь их плотную листву, падал на асфальт изящным кружевным узором. В семидесятых этот район был сердцем города. Тогда здесь было много детей, они неутомимо гоняли по тротуарам на велосипедах. Здесь по воскресеньям после церковной службы люди собирались в своих квартирах, чтобы пообщаться по-соседски.

За прошедшие с тех пор годы в этой части штата произошли большие перемены: количество лосося, приходящего на нерест, уменьшилось, лесная промышленность зачахла. В конечном итоге старый район погрузился в тишину и обветшал. Те, кто жил на то, что получал от земли и от моря, оказались отодвинутыми в сторону, забыты. Начали строиться новые районы с кварталами под названиями растущих там деревьев, которые потом безжалостно вырубались.

Но здесь, на крохотном клочке Мейпл-драйв, время будто застыло. Крайний в квартале дом выглядел точно так же, как сорок лет назад. Белые стены оставались такими же чистыми и гладкими, изумрудно-зеленая лужайка поражала своим ухоженным видом: на ней не было заметно ни одного сорняка. Отец Энджи сорок лет обихаживал дом. Каждый понедельник, не давая себе отдыха после работы в уик-энд в семейном ресторане, он трудился внутри и снаружи — в саду, — стараясь содержать все в идеальном порядке. После его смерти мать Энджи взяла на себя все заботы по дому и продолжила его дело. Это стало для нее утешением, своеобразной возможностью сохранить связь с человеком, которого она любила и с которым прожила почти пятьдесят лет. И когда она уставала от тяжелой работы, на помощь обязательно приходил кто-нибудь из родственников. Вот почему, часто повторяла мама, хорошо иметь трех дочерей. Это ее награда, утверждала она, за то, что она пережила в те годы, когда они были подростками.

Конлан съехал к обочине и остановился. Пока крыша машины с шорохом поднималась, он спросил у Энджи:

— Ты уверена, что выдержишь?

— Я же уже здесь, верно? — Она наконец-то повернулась к нему. Он выглядел утомленным, она видела проблеск усталости в его голубых глазах, но знала, что он больше ничего не скажет, не заговорит ни о чем, что могло бы напомнить ей о ребенке, которого они потеряли несколько месяцев назад.

Так они и сидели рядом в полном молчании, только едва слышно работал кондиционер.

Прежний Конлан сейчас бы наклонился к ней и поцеловал, сказал бы, что любит ее, и эти ласковые слова придали бы ей сил. Однако он давно перестал утешать ее, все это кануло в прошлое. Любовь, которая когда-то соединяла их, казалась сейчас очень далекой, такой же поблекшей и безвозвратно утраченной, как детство.

— Можно взять и уехать обратно. Потом скажешь, что сломалась машина, — предложил он, пытаясь вести себя так, будто и не было тех страшных месяцев, будто между ними сохраняются прежние отношения, будто он, как и раньше, способен шуткой вызвать улыбку на ее губах.

Энджи отвела взгляд.

— Ты издеваешься? Они все считают, что мы заплатили за эту машину огромные деньги, поэтому они не поверят, что она сломалась. Кроме того, мама уже знает, что мы здесь. Хоть она и общается с мертвыми, но слух у нее как у летучей мыши.

— Ей сейчас не до того — она на кухне готовит тысячу пирожных для двадцати человек. Да и твои сестры трещат, не умолкая, с того момента, как переступили порог. Так что в этой суете никто не заметит, что мы сбежали. — Конлан улыбнулся, и к ним на мгновение словно вернулись те времена, когда их соединяла любовь, когда их не окружали призраки прошлого. Однако Энджи отлично понимала, что все это — лишь мираж, что они навсегда лишились того, что имели.

— Ливви наготовила три кастрюли, — проговорила она. — А Мира, наверное, связала крючком новую скатерть и сшила в подарок фартуки.

— На прошлой неделе у тебя было два совещания по рекламе и одна съемка рекламного ролика. Сомневаюсь, что у тебя осталось время что-нибудь приготовить.

Бедный Конлан! За четырнадцать лет брака он так и не понял, что движущая сила семейства Десариа заключена в готовке. Приготовление еды было не просто работой или хобби, а превратилось в своего рода валюту. Только вот у Энджи этой валюты не было. Отцу, которого она боготворила, даже нравилось, что она не умеет готовить. Он считал это признаком ее успешности. Иммигрант, приехавший в страну с четырьмя долларами в кармане и зарабатывавший тем, что кормил другие иммигрантские семьи, он гордился тем, что его младшая дочь делает карьеру своими мозгами, а не руками.

— Пошли, — сказала Энджи, убирая подальше воспоминания об отце.

Она вышла из машины и открыла багажник. Внутри стояли картонные коробки: одна — с дорогущим шоколадным тортом, сделанным на заказ фирмой «Тихоокеанские десерты», и другая — с умопомрачительным лимонным пирогом. Вынимая гостинцы, она представляла, кто и как прокомментирует ее неумение готовить. Ведь ей, младшей дочери — «принцессе», — разрешалось рисовать красками, или болтать по телефону, или смотреть телевизор, ее же сестрам приходилось вкалывать на кухне, и ей никогда не давали забыть, что папа донельзя избаловал ее. Повзрослев, сестры стали работать в семейном ресторане и нередко с ехидцей говорили ей, что вот это — настоящая работа и с их достижениями не сравнится никакая карьера в рекламном бизнесе.

— Пошли, — сказал Конлан, беря ее за руку.

Они прошли по мощеной дорожке мимо фонтана с изображением Богородицы и поднялись на крыльцо. У двери стояла статуя Христа с приветственно раскинутыми руками. Кто-то повесил зонтик ему на запястье.

Конлан постучал, но потом сам открыл дверь.

Дом был наполнен шумом: громкими голосами, топотом детских ног, стуком льда, насыпаемого в ведерко, смехом. В холле повсюду были брошены горы курток и пальто, на полу была разбросана уличная обувь и пустые коробки из-под еды.