Всё так и было…
Шрифт:
– Что, не ждала такого-то? Вот, сама вишь… Отвоевался…
Брякнув засовом, заскрипела дверь, и на улицу вывалилась Михеиха – Женькина тётка.
– Ну что, милаи, налюбовались ли, как? В избу пожалуйте, замёрзли, чай, не лето ведь во дворе…
Михеиха была родной сестрой Жениной матери. Детей своих она не имела хоть и сходилась не раз с одинокими мужиками. Но, видать, по причине женской несостоятельности, мужики бросали её, не пожив и пары лет. Так и маялась бы она одна всю оставшуюся жизнь, да трагический случай неожиданно одарил её сыночком.
В один из зимних морозных
Нашли их через сутки. Так и застыли все в чистом поле, и только Женька, завёрнутый в собачью доху и родительские полушубки, мирно посапывал чуть подмороженным носиком. С тех пор и обрела Михеиха сыночка, да и Евгений, хоть и знал, что она материна сестра, стал называть её «мамкой». Так и жили они вместе, пока война-разлучница не выдала юноше своё ратное предписание.
Шёл третий год войны. Едва успев отпраздновать совершеннолетие, получил и Женя свою повестку. Провожали его всем селом, хоть и остались в нём бабы-солдатки да старики с малыми детками. Все Женькины сверстники уже топтали фронтовые дороги. Их незамысловатые письма изредка радовали родных, собирая для обсуждения всё село. Люди, прознав о свежей весточке с фронта, собирались у дома получателя, долго обсуждали написанное, делясь догадками о состоянии дел на театре боевых действий.
Валентина, не наплакавшись вдосталь на проводинах, ещё несколько вечеров, оставшись одна, ревела, уткнувшись в подушку. Вот и сейчас, встретив своего суженого, уголком платка украдкой вытирала невольно катившиеся слёзы.
Новоиспечённого ратника определило командование на должность ездового. Полгода тянул он вместе со своей лошадкой артиллерийские орудия по фронтовому бездорожью. Но, однажды, во время авианалёта, взорвался неподалёку фугас, сразив лошадь наповал. Только и запомнил Женька, как дёргалось в конвульсиях животное, брызгая сгустками крови из многочисленных рваных ран.
Очнулся солдат в передвижном военном госпитале. Долго лежал он, глядя в окно на зарождающийся день. Солнце медленно поднималось из-за пригорка, наполняя вагон необыкновенно прозрачным, загадочным светом. И, только взглянув на прилипшую к потному телу простыню, понял, что и его, как когда-то родного деда, не обошла стороной судьба. Дед его тоже, потеряв ногу ещё на полях Первой мировой, всю оставшуюся жизнь ковылял на самодельной деревяшке, пристёгнутой к култышке сыромятными ремнями. Почти полгода провалялся Евгений по тыловым госпиталям. В первые же дни он написал
В доме было тепло и уютно. В печке потрескивали поленья, наполняя комнату еле уловимым берёзовым духом. Не прошло и часа, как стала собираться вся немногочисленная родня, оповещённая всё тем же соседским мальчишкой.
Тут же организовали небогатое застолье с квашеной капустой и отварным картофелем. Кто-то принёс чуть неполную четверть самогона, кто-то уже пожелтевший, но всё ещё аппетитно пахнущий чесноком, кусок сала. Поначалу ели молча. Евгений, разгорячённый выпивкой и едой, первый завёл разговор:
– А что, родственнички, не ударить ли нам по клавишам? Год в руках гармошки не держал!
Михеиха бросилась в свою спаленку, ловко вынула из старого сундука, бережно завернутую в вышитое полотенце, гармошку.
– Ну, давай, милай, нашу колхозную!
И не успел Женька растянуть меха, а мамка уже запела, притопывая в такт ногами:
Разбейся,горох,
На четыре части!
Эх, чего же не плясать
При советской власти.
И тут же поднялось всё застолье, и покатилась веселуха:
Эх, бей дробней!
Сапог не жалей!
Стало жить хорошо!
Стало жить веселей!
Валентина сидела, молча прижавшись к Женькиному плечу. Ей одной было невесело. Мысли пчёлками роились в девичьей головке: «Как быть? Что делать? Ведь плясуном был, да и на работе в передовиках, а теперь-то как?»
Жалость липкой волной то подкатывалась к сердцу, то отпускала, но, увидев Женькину весёлость, решила: «Ну и пусть, всё равно милее его никого нет!»
Она ещё крепче прижалась к его плечу и тихонько прошептала:
– Ты – мой!
– Чего мыть-то? – с усмешкой ответил Женька и, отставив гармошку, обнял, крепко прижав её голову к своей груди.
Да – это был всё тот же Женька, её Женька – балагур и весельчак, душа компании. Валька прижалась к нему ещё сильнее, слёзы счастья блеснули в её глазах. Она нежно погладила ладошкой его небритую шершавую щеку и тихо, напевно растягивая слова, прошептала:
– Ты – мой!
ТАНЯ
В первые месяцы войны эвакуировали Таню вместе с заводом в этот неуютный сибирский город. Лето прокатилось бесконечными трудовыми буднями, двенадцатичасовые смены изматывали донельзя, и, казалось, никакие перемены не смогут изменить этого течения времени. А как грянули первые морозы, стало вообще невмоготу. Летние ботиночки, надетые на тоненькие носки – не грели. А мороз всё крепчал с каждым днём, прихватывая ступни, ползя вверх, вызывая онемение всех частей тела от пят до макушки.