Все ураганы в лицо

Колесников Михаил Сергеевич

У Фрунзе гноились глаза. Пыль разъедала веки, вот уже несколько месяцев изнуряло слезотечение. Книги, разумеется, пришлось отложить надолго.

На огороде он таскал воду, полол, окучивал. Работа изнуряла. Но свежий воздух делал свое дело: глаза подживали.

И снова мысль о свободе захватила его. Семь лет тюремной жизни… Они вычеркнуты для борьбы, прошли впустую. Сколько можно было бы сделать за семь лет!.. А конца и не видно. Теплый ветер, голубое небо. Чайки, залетающие сюда, должно быть, с моря. Моря не видно. Оно далеко. Но оно есть… О море он навсегда сохранил нежное и грустное воспоминание.

Теперь сами пришли строки, и они были не только тоской по морю:

Свобода,

свобода! Одно только слово, Но как оно душу и тело живит! Ведь там человеком стану я снова, Снова мой челн по волнам побежит. Станет он реять и гордо и смело, Птицей носиться по бурным волнам. Быть может, погибнет? Какое мне дело — Смерти ль бояться отважным пловцам!

И он снова как бы перенесся в атмосферу петербургских салонов и литературных обществ. Возможно, литературные снобы и не приняли бы его простого стихотворения, потому что свобода для них не такое живое понятие, как для него. Да и что они могут знать о свободе? Эти строчки мог бы понять Павел Гусев, который все еще томится во Владимирском каторжном централе. Крик о свободе не обязательно облекать в красивые, утонченные слова. Это крик — и только. Крик души. В тюремной камере и отчаяние, и страдание, и невыносимые муки, и ненависть к врагам, упорство воли облечены в плоть. Они конкретны, неметафоричны.

Не было еще дня, когда бы не приходила мысль о побеге. Исподволь изучал он расположение постов, вышек, пытался заговорить с конвоирами. Но они оставались неприступными. Он был для них лишь каторжным.

Когда глаза перестали гноиться, его снова засадили в камеру. Потом все пришло в движение. Надзиратели вдруг подобрели. Появилась горячая пища, стали выдавать камсу. Оказывается, приехала высокая комиссия из главного тюремного управления. Так как под актом фамилия Фрунзе стояла первой, то ревизоры и решили начать с него.

Колченко вертелся волчком, оправдывался. Он в присутствии членов комиссии пытался накричать на Фрунзе, даже стал угрожать. Но Фрунзе держал себя независимо. Если Колченко уцелеет, то он, не задумываясь о последствиях, постарается физически расправиться со своими обличителями. Поэтому он не должен уцелеть. Гадину нужно раздавить руками хищников более крупного масштаба, которые хотят вытрясти любой ценой тысячи из кармана зарвавшегося начальника тюрьмы. Внешне Фрунзе был бесстрастен. Жесткое, угловатое, замкнутое лицо. Ровный голос, скупые жесты. Он приводил факты, сухие цифры, будто читал экономическую сводку. И эта холодная монотонность производила впечатление. Если бы комиссия работала здесь месяц, и то не смогла бы обнаружить столько финансовых злоупотреблений. Логика Фрунзе была неотразимой. Шел смертельный поединок. Случись, Колченко сумеет подкупить членов комиссии — Фрунзе убьют. Если не сумеет… Добыча была слишком велика, чтобы при разборе жалобы члены комиссии могли оставаться объективными. Председатель намекал Колченко, в иносказательной форме пытался торговаться с ним. Все понимали: подобного случая может не представиться больше никогда. Разделить все поровну — и делу конец. Заключенных можно обвинить в злокозненности, да им и жаловаться некуда. Но Колченко оказался сыном своего отца. Он понял, что его хотят ограбить. Как он ненавидел их всех! Ну а что касается Фрунзе, то его ненавидел до исступленности, поклялся отомстить.

Ах, почему он не обратил должного внимания на характеристику, присланную из Владимирского централа! Нужно было не выпускать «очень, очень опасного» из одиночки и там тихо прикончить…

— Не присваивал я денег! Все клевета… — твердил Колченко. — Все подтвердят.

Но те, кому еще совсем недавно он бросал подачки, поняли, что дни Колченко сочтены. Надзиратель Коробка первый выступил против него, Боясь потерять место, он изобличал начальника тюрьмы

с жаром, с вдохновением, и даже выражение тупости в глазах исчезло. Может быть, он несколько перестарался. Члены комиссии все еще надеялись выжать из Колченко что-нибудь для себя лично, но в конце концов вынуждены были отправить его под конвоем в Петербург как уголовного преступника.

Начальником тюрьмы стал Заваришин. Коробка ходил гоголем. Его оставили в покое.

— Так вот на что ты намекал… — напустился он было на Фрунзе. Но тот смерил его суровым взглядом.

— Больше никого не «тыкать», а то выгоним!

И Коробка смирился навсегда. Он даже стал заискивать перед Фрунзе, стараясь подыскать ему работенку полегче.

— Я вам для глазок капли принесу. Как там у Матфея? Хи-хи-хи…

Теперь, когда Колченко сместили, а новый начальник тюрьмы, считая, что своим назначением в какой-то мере обязан политическим, ослабил режим, Фрунзе мог подумать о себе.

В мастерской он считался лучшим столяром. Иногда ему поручали и слесарные работы. Он научился чинить самовары, делать ведра и кастрюли. Заваришин заставил его проверить сигнализацию.

— Сигнализация в исправности, но водопровод никуда не годится, — сказал Фрунзе. — Я мог бы взяться за это дело. Конечно, потребуется помощник.

— Вот и хорошо. Помогать станет грузин Вано.

Вано умел понимать все с полуслова. У него были сильные руки. Лучшего помощника и не нужно.

Сперва они обследовали всю дренажную систему централа, и тут Фрунзе сделал открытие. Собственно, он еще до обследования знал, что открытие будет. Он искал и нашел. Сперва он задался вопросом: куда уходят сточные воды? Площадка тюремного двора шла под уклон к южной стене. Даже в самые сильные дожди вода во дворе не застаивалась. Куда деваются кухонные отбросы? Значит, все это должно идти самотеком по какой-нибудь хорошо скрытой трубе или канаве, которая имеет выход там, за тюремной стеной.

Вано пока не догадывался, чего они ищут. Но когда Фрунзе стал простукивать землю, припадать ухом к земле и делать знаки, чтобы помощник ничему не удивлялся, Вано понял. Теперь и он стал выстукивать и прислушиваться.

И им повезло: они смогли «прощупать» сточную канаву, прикрытую толстыми плитами, засыпанными сверху землей. Конвоир ничего предосудительного в их действиях не находил, так как не знал о сточной канаве. Ему казалось, что они ремонтируют водопровод. Да и вообще, конвоир присутствовал больше для порядка. Как могли убежать заключенные, если их окружали высокие каменные стены со сторожевыми будками? Ни о каком подкопе нечего было и думать. Вода окружала тюрьму с трех сторон. Обычно конвоир, разморенный весенним солнцем, стоял, прислонившись к дереву, и откровенно зевал. Монотонная песенка Вано нагоняла на него сонную одурь.

Они установили, что канава, по-видимому, имеет сток в Ингулец, в плавни, подступающие чуть ли не к тюремной стене. Тут в большом количестве имелись так называемые «коблы», плавучие островки из корневищ тростника. При побеге они могли сослужить свою службу. И очень важно было установить, не закрывается ли канава решеткой. Если бы сдвинуть одну из плит и бросить во время дождя в канаву, скажем, пустую запечатанную бутылку или доску, то человек, дежурящий на лодке в плавнях, мог бы заметить эту доску; конечно, в том случае, если решетка отсутствует. В плавнях, как удалось выяснить, целыми днями шныряют плоскодонки окрестных жителей, так что лишняя лодка не привлечет внимания часовых на вышках.

Фрунзе еще весной наладил хорошую связь с большевиками Николаева. Они соглашались организовать побег. Вскоре они сообщили, что в плавнях выловили тот самый горбыль, какой Вано бросил в канаву, приподняв одну из плит. Значит, решетки нет! Можно бежать…

Теперь в плавнях с утра до вечера должна была дежурить лодка с одеждой и документами для Фрунзе и Вано.

— Хлебать помои нам не привыкать, — сказал Фрунзе своему помощнику. — Авось не захлебнемся. Если доска прошла, то и мы пройдем — не толще…