Все ураганы в лицо
Шрифт:
— Нам с Гусевым по дороге, — сказал Фрунзе.
Гусев в самом деле жил неподалеку от дома Соколова. Пробирались задами. Простились молча.
Фрунзе, чтобы не разбудить хозяйских детей, на цыпочках вошел в комнату, зажег настольную жестяную лампу с узеньким стеклом, прикрутил фитиль. Хозяйские дети всегда спали в его комнате. За тонкой перегородкой — хозяин с хозяйкой.
На столе на грубом камчатом полотенце лежали две картофелины и краюха ржаного хлеба, здесь же — большая солонка из раскрашенного дерева.
Не притронувшись к еде, он раскрыл «Протоколы IV (Объединительного) съезда РСДРП», чтобы еще раз вдуматься в каждую фразу.
В темное окно смотрели мокрые дрожащие ветки. Зимняя рама уже выставлена. Весна!.. Ему вспомнилась прошлогодняя
Фрунзе уже перезнакомился со всеми делегатами-большевиками: Артем, Калинин, Сталин, Боровский, Шаумян, Ярославский, Ворошилов, Крупская, социал-демократ от Польши и Литвы Дзержинский… Многие из делегатов, как и Фрунзе, носили из конспиративных соображений вымышленные имена. Цвет партии, ее руководители, ее авангард.
О Ленине слышал еще в Петербурге. Говорили о ленинской демократичности, простоте. Все это, разумеется, соответствовало действительности. Но Фрунзе, увидев Ленина и сравнив с Плехановым, присутствовавшим тут же, на съезде, отметил, пожалуй, наиболее характерную ленинскую черту: естественность во всем. Плеханов все-таки играл. Барски величественный человек в застегнутом на все пуговицы сюртуке бесстрастным голосом излагал свои меньшевистские ортодоксии, защищая некую буржуазно-рабочую революцию. Оживлялся только тогда, когда кто-нибудь из большевиков подавал жесткую реплику. Реплики Плеханов воспринимал чуть ли не как оскорбление, нанесенное ему лично: бледнел, начинал вертеть пуговицы на сюртуке, бросал суровые взгляды на смельчака, устрашающе шевеля косматыми бровями, или стоял, гордо выпрямившись и скрестив руки на груди. Ленин не играл никогда, это было ему не присуще, «не подходило» к нему. Очень подвижной, весь в идущей от существа его натуры динамике, он обрушивал на головы противников свой сарказм, иногда с каким-то упоительным весельем, но всегда доказательно. Внешне без всякого усилия, с блеском он доводил мысль оппонентов до логического конца, то есть до абсурда. Что называется, «рэдукцио ад абсурдум». Смеялись и друзья, и противники, смеялся весь зал. И вместе со всеми смеялся Ленин. Фрунзе восхитила железная цепкость логики Ленина, высокая интеллигентность его ума, а главное — сила некоего особого постижения сути всех явлений, всего революционного процесса. Это был не только учитель, наставник. Это был вождь.
Фрунзе удивился бы, если бы к нему вдруг подошел Георгий Валентинович Плеханов и заговорил об Иваново-Вознесенской стачке, о делах в Иваново-Вознесенском промышленном районе. Возможно, что маститый марксист и не подозревал даже, что в России есть такой район. Люди, районы, стачки были для него всего лишь множествами, подтверждающими или отрицающими его мысль. Он был человеком настроения, его сторонники видели в нем вождя, он свыкся со своей ролью и вкладывал в ее исполнение много таланта.
Фрунзе восхищался книгами Плеханова, в свое время они явились для него откровением. То была высокая теория, то был холодный, не греющий душу блеск, блеск алгебры. Книги Ленина, наоборот, представлялись студенту Фрунзе страстным вторжением в саму клокочущую жизнь, с ее конкретной нуждой, издевательствами хозяина над рабочими, штрафами, ударами казацких нагаек, с выстрелами палачей у Зимнего и кровью. Ленин открыл новые, еще не виданные формы мышления. Он был мыслителем особого склада, мыслителем, познавшим сложнейшую природу человеческого общества, умом, подчиняющим логике единого революционного процесса сонмища самых разнородных явлений. А кроме того, он обладал способностью направлять эти явления в единое русло. Простота в обращении с людьми идет у него от глубокой человечности.
И когда Ленин, узнав, что среди делегатов-большевиков находятся иваново-вознесенцы,
— Из Иркутска! А ведь это великолепно…
И постепенно Фрунзе стал смотреть на события, в которых сам участвовал, как бы глазами Ленина и в полную меру оценил грандиозность всего. Ведь то было только начало… Но какое начало!
Завтра он снова на несколько месяцев покинет Шую, Вместе с Андреем Бубновым, также избранным делегатом на съезд, сперва отправятся в Петербург, а потом…
…Уряднику Перлову не везло. Он снова потерял след Арсения. Тогда он решил арестовать Павла Гусева. Был в полиции еще один человек, которого Перлов даже в расчет не брал: пристав первого стана Декаполитов. Вот этот пристав и выследил Арсения.
В дверь не стучали. Под напором полицейских она слетела с петель. На какое-то мгновение Фрунзе увидел мясистое лицо пристава, а потом, не раздумывая, ударил ногой по оконной раме и выскочил на улицу. Метнулся к забору, но за забором послышались голоса полицейских. Они подходили со всех сторон. Фрунзе выхватил из-за пояса маузер, вынул из кармана браунинг. Он не сомневался, что пробьется. Кривые улочки, пустырь, овраг, заросшей тальником, только бы добежать до оврага… В его комнате полицейские найдут гектограф, кипу партийной литературы, две винтовки «Винчестер».
— Не стреляйте! Пожалейте детей!..
Это кричала обезумевшая от страха хозяйка квартиры. Дети проснулись, вскочили с постели и стояли, уставившись широко открытыми глазами на полицейских. И если стрелять… то ведь все может случиться…
Скрипнув зубами, он швырнул револьверы на землю…
В полицейском управлении его провели к исправнику Лаврову. Несмотря на то что шел пятый час, исправник был на ногах и при полном параде. Он ждал. Ждал и теперь не верил, что опасный агитатор у него в руках. Не сделал ни одного выстрела, хотя мог бы перестрелять полицейских, как зайцев. Арестованный вел себя независимо, с исключительным хладнокровием — и это вселило в душу исправника глубокое сомнение: возможно, схватили вовсе не Арсения? В облике Арсения не было ничего устрашающего: обыкновенный парень среднего роста. Лицо спокойное. Да и сам он весь какой-то спокойный, невызывающий.
— Значит, вы и есть Арсений? — спросил исправник неуверенным голосом. — Мы располагаем вашей фотографией. Похож!
Обычно в таких случаях арестованные начинают отпираться. На столе у исправника лежала брошюра, изданная, как удалось выяснить, заграничным союзом русских социал-демократов, «Как держать себя на допросах» — советы молодым революционерам. Лавров предполагал, что арестованный и поведет себя так, как рекомендует брошюра. Но вышло все по-другому.
— Вот что, исправник, — сказал Арсений, — хватит валять дурака. Вы прекрасно знаете, кто я, и также знаете, что на ваши вопросы отвечать не буду, меня никто не арестовывал, считайте, что я сам пришел сюда. Пришел предупредить вас: прекратите ночные налеты на квартиры рабочих, прекратите избиения ни в чем ни повинных рабочих, оставьте в покое агитаторов, увольте урядника Перлова. Из слов полицейских я понял, что вы только что арестовали рабочего Павла Гусева. Требую немедленно освободить его!