Все возможное счастье. Повесть об Амангельды Иманове
Шрифт:
Свидетелей у обвинения явно не хватало, поэтому власти вынуждены были выставить почтаря Байтлеу.
Калампыр в те дни совсем потеряла покой. Бывший друг ее сына Смаил Бектасов вовсе не хотел говорить с ней, а посланцы волостного управителя пригрозили, что и младшие братья батыра вскоре предстанут перед судом и всю семью отправят на каторгу. Бектепберген ездил к Николаю Васильевичу Токареву, тот пообещал, что сделает все возможное, но объяснил: в дело замешаны некие высшие силы и борьба предстоит тяжелая.
Только в письмах, которые Амангельды пересылал из Кустаная, уныния не было никакого. Он писал матери, что скоро
О боже! Разве это понимание, когда с каждым годом он все дольше сидит за решеткой. Хорошо понимает тот, кто от понимания пользу имеет. Мать старалась утешать невестку, но бедная Раш плакала дни и ночи, жаловалась свекрови, что дети отвыкают от отца, а враги торжествуют.
В канун первого судебного заседания главный свидетель обвинения Байтлеу вдруг отказался выступать против Амангельды. Он явился к следователю, сказал, что вот уже семь ночей подряд ему снится один и тот же сон. Злые джинны повелевают ему отныне говорить людям только правду. Байтлеу был черен лицом, глаза его бегали, и следователь решил, что свидетель подкуплен обвиняемым, а скорее всего, запуган его родичами. Здесь многих запугивали.
Против страха лучше всего действует страх. Кустанайский следователь посоветовался с прибывшим из Оренбурга ротмистром Ткаченко и решил, что лучше всего надавить на Байтлеу и со своей стороны. Он объяснил свидетелю, что дело о подстрекательстве к избиению солдат на ярмарке в Тургае вовсе еще не закрыто, что по тому обвинению Байтлеу грозят кандалы, а тут, мол, открылись еще обстоятельства его работы в должности старшего среди почтовых возчиков, что есть жалобы на него за недоплату жалованья и жульничество с фуражными суммами. Следователь предложил свидетелю подумать дома, а если тот дома ничего путного не придумает, то придется посадить его в камеру, где времени для размышлений у него будет больше.
Байтлеу очень напугался каторги, а больше каторги того, что скоро окажется в одной тюрьме с Амангельды, еще сильней почернел лицом и, еле перебирая ногами, ушел на постоялый двор. Утром он исчез.
Нашли его через сутки верстах в десяти от города. Никто не мог понять, отчего он умер. Экспертиза, на которой настаивал Ткаченко, дала заключение о разрыве сердца, и судебно-следственные органы при всем нежелании вынуждены были признать эту версию в качестве достоверной. Родичи Байтлеу поехали в аул к Суйменбаю. Старик в те дни тяжело болел и никого не принимал, однако родственникам покойного не отказал.
Великий баксы выслушал их рассказ и просьбу поведать им о виновниках смерти Байтлеу. Он не стал гадать на костях, не бросил бобы на кошму, не потребовал чаю, не закрывал глаза, что полезно для ясновидения. Он сказал так:
— Байтлеу жил умом, а ум у него был против сердца. Очень слабый ум против очень слабого сердца. Вот сердце у него и не выдержало. Я всегда объясняю людям, что самое страшное, когда ум и сердце живут во вражде. Тогда человек погибает от самого себя. Ему и враги не страшны.
Вскоре после смерти Байтлеу Амангельды выпустили из тюрьмы на поруки, и несколько месяцев семья прожила спокойно.
Раньше батыр пользовался уважением больше всего среди бедноты, теперь оно возникало и у сильных мира сего. Его позвал в гости Смаил Бектасов, заезжал на часок учитель Миржакуп
Победитель вызывает уважение, а Амангельды доказал людям, что он из породы победителей. Сколько раз ему пророчили смерть или каторгу, но каждый раз он возвращался, и сам слух о его возвращении лишал сна многих его врагов.
Главный тургайский миссионер — отец Борис Кусякин — ждал епископского сана, давно пристало ему быть среди иерархов, и в Синоде это понимали. Ждал Кусякин к рождеству, к новому, 1913 году, потом ждал к пасхе. Не только заслуги в святом деле обращения иноверцев, но и активная борьба против магометанства в течение трех десятков лет писалась ему в заслугу. На его послания относительно связей чисто мусульманских проповедников и сторонников независимости народов, населяющих земли от Каспия до Китая, теперь ссылались лица высокопоставленные, а неприязнь Кусякина к мулле Асиму нашла обоснование в его тайной, но теперь обнаруженной приверженности к тем, кто хотел созвать всекиргизский съезд и создать нечто вроде своей Государственной думы.
Впрочем, события в Тургайской области настораживали Петербург потому, что еще более конкретные антиколониальные явления отмечались в Туркестане. На окраинах империи сказывалась бездумная болтовня российских газет, обличавших колониальную политику Англии, Германии и других европейских держав, раздувавших каждый конфликт в Индии, Африке или Ирландии. Инородцы в степных юртах или под сводами медресе в Бухаре и Коканде тоже обсуждали эти статейки и делали свои собственные выводы.
Может быть, в понимании именно этих обстоятельств находил себе утешение начальник жандармского управления в Тургае.
Вопреки обещаниям Новожилкина не перевели в столицу. У него было еще несколько предположений относительно того, почему утверждение нового назначения сорвалось в последний момент и на самой высшей ступени. Вполне реальным казалось и явно неразумное поведение сына. Он водил дружбу с кадетами и эсерами, сблизился с неким Александром Керенским и в один из наездов полковника в Петербург даже познакомил с ним отца. Это был, с точки зрения Новожилкина-старшего, типичный присяжный, не из евреев, но похожий на еврея. Были у Новожилкина и другие предположения, связанные с происками обычных завистников, с недоброжелателями и злопыхателями, которых много у каждого умного человека.
Как часто бывает, в утешение против обещанного Новожилкина произвели в чин генерал-майора и обставила производство весьма торжественно. А совсем недавно замаячили новые перспективы. Товарищ министра внутренних дел Александр Григорьевич Безсонов, с которым Новожилкин был знаком в бытность того простым инспектором русско-киргизской школы в Орске, пригласил новоиспеченного генерал-майора к себе и имел с ним полуторачасовую доверительную беседу.
Безсонов говорил о важном, об опасностях, которые подстерегают империю, если она позволяет разгуляться стихиям национальных чувств и чаяниям окраинных народов. Он рассуждал о лоскутной австро-венгерской монархии, об Англии, все счастье которой состоит в отдаленности метрополии и колоний, о том, что в России, слава богу, все не так, совсем не так, ибо мы монолит и скреплены воедино во веки веков.