Все закручено
Шрифт:
Еще одно сообщение.
— Кейт… это опять Александра…
Сейчас ее голос другой. Менее резкий и не такой нетерпеливый.
Практически шепот.
— …прости. Я не должна была так кричать. Я просто переживаю. Он не разговаривает со мной, Кейт. Такого раньше никогда не случалось. Я не знаю, что там между вами происходит… и мне это не надо знать, но… просто… пожалуйста, вернись? Чтобы ни случилось… где бы ты ни была… я знаю, вы двое, сможете во всем разобраться. Тебе не надо мне звонить… просто… пожалуйста… пожалуйста, возвращайся
Я пялюсь на телефон, тяжело дыша. Конечно, Дрю не будет с ней разговаривать. Да ни за что на свете, он не будет смотреть в глаза своей беременной сестре и говорить ей, что он вышвырнул меня только потому, что я тоже беременная.
Он может быть кем угодно. Но только не дураком.
Я бросаю телефон через всю комнату из чувства самосохранения, потому что я хочу позвонить. Я хочу вернуться. Но, тем не менее, у меня еще осталось немного достоинства, даже если это всего лишь маленькая его толика. Почему я должна протягивать оливковую веточку? [19] Если это не я сжигала дерево. Джон знает, где я сейчас. Если Дрю захочет, для него не составит труда меня найти.
19
Оливковая ветвь — как знак примирения.
Я провожу руками по своим быстросохнущим волосам и открываю дверцу шкафа. А там, смотрит на меня в ответ, моя добрая старая униформа — юбка-шотландка, корсетный топ и ковбойская шляпа.
Прошло уже десять лет с тех пор, как я последний раз ее надевала. Улыбаясь, я взяла вешалку. У меня было столько хороших моментов, когда я ее носила.
Легких, не сложных моментов.
Я ее надеваю, как невеста, которая примеряет свое свадебное платье через год после свадьбы, просто, чтобы посмотреть, подходит ли она мне еще. Подходит. И я смотрю на себя в зеркало в полный рост, я знаю, что собираюсь делать дальше. Потому что рутина — это хорошо. Любая рутина. Даже старая.
У меня может и не быть плана на оставшуюся жизнь.
Но у меня хотя бы он есть на оставшийся день.
Чувствуя себя трупом намного меньше, чем в прошлые несколько дней, я иду к задней лестнице, которая ведет в кухню кафе. На второй ступеньке я слышу, как внизу разговаривают мама и Джордж.
Приготовьтесь, это что-то с чем-то.
— Черт бы его побрал! Что он о себе возомнил? Когда Билли и Кейт расстались, я вздохнула с облегчением, даже слепой мог видеть, что они не пара. А когда… когда она представила меня Дрю, я подумала, что он был идеальным для нее. Что он был… как она. Часть мира, в котором она теперь живет. И о, как он на нее смотрел, Джордж. Было ясно, что он обожал ее. Как он может обращаться с ней вот так!
Голос Джорджа спокойный. Понимающий.
— Я знаю. Я….
Мама перебивает его, и я представляю, как она наворачивает круги по кухне.
— Нет! Нет. Он так просто не отделается. Я… я позвоню его матери!
Джордж вздыхает.
— Думаю, вряд ли Кейт захочет, чтобы ты это делала, Кэрол,
Мама повышает свой голос, он становится громким и защищающим.
— Для меня она не взрослая! Она мой ребенок! И она страдает. Он разбил ей сердце… и… я не знаю, сможет ли она через это пройти. Она… словно сдалась.
Я слышу удар ладони о деревянный стол.
— Этот… сопляк! Заумный сопляк-матершинник. И он просто так не отделается.
У нее решительный тон.
И немного страшный.
— Ты прав, я не буду звонить Энн. Я сама поеду в Нью-Йорк. Я покажу ему, какого это, трепать нервы моей дочери. Амелия Уоррен покажется ему хреновой Матерью Терезой, когда я с ним покончу. Я ему яйца оторву.
Обалдеть!
Так-то моя мама? Она не ругается. Никогда. Сам факт, что она кидается словами на «х» и говорит о том, чтобы вырвать яйца?
По правде говоря, это меня тревожит.
Я спускаюсь по остальным ступенькам, как будто ничего не слышала.
— Утро.
Мамино лицо натянуто. Шокировано.
— Кейт, ты встала.
Я киваю.
— Да, я чувствую себя… лучше.
Лучше — это наверно слишком. Как воскресший самоубийца будет точнее.
Джордж предлагает мне кружку.
— Кофе?
Я накрываю рукой живот.
— Нет, спасибо.
Мама стряхивает с лица свое удивление и спрашивает:
— Как насчет теплой кока-колы?
— Да, лучше это.
Она делает ее для меня. Потом гладит меня по голове, когда говорит:
— Когда я была беременна тобой, меня тошнило до седьмого месяца. Теплая кола всегда заставляла меня почувствовать себя лучше. А если даже выходила наружу, то все равно было не так противно.
В этом есть смысл.
Для вашего сведения — арахисовое масло? Блевотина от него — та еще гадость.
Мама хмурит брови, когда замечает на мне униформу.
— У тебя, что вся одежда грязная? Надо затеять стирку?
— Нет, я просто подумала, что помогу тебе сегодня в кафе. Ты знаешь, займу себя. Чтобы не было времени много думать.
Думки — это плохо. Думки — это очень, очень плохо.
Джордж улыбается.
Мама потирает мою руку.
— Ну, если ты хочешь. Сегодня работает Милдреда, так что мне точно понадобится помощь.
Милдреда работает в нашем ресторане столько, сколько я себя помню. Она ужасная официантка, думаю мама просто держит ее по доброте душевной. Легенда гласит, что однажды она была королевой красоты — Мисс Кентуки, или Луизиана, ну или типа того. Но она утратила свой лоск и энергию к жизни, когда ее жених решил поиграть в догонялки с движущимся товарняком. И погиб.
Сейчас она живет в многоквартирном доме в деловой части города, и выкуривает по две пачки в день.
Но она, наверно, проживет до ста лет, по сравнению с тридцатиоднолетней матерью троих детей, которая никогда не притрагивалась к сигаретам, но при этом как-то умирает от рака легких.
Как я говорила, Бог? Он и правда, порой, тот еще сукин сын.
Навыки официантки — это как кататься на велосипеде — никогда не забывается.
Хотя есть пара позывов, которые мне удается подавить, так и не наблевав на чизбургер или во французский луковый суп клиента.