Всегда помните о сути вещей… Искусство размышлять
Шрифт:
В то время я был в ссоре с мистером ***, новым следователем и мировым судьей Гумбольдта, и я подумал, что мог бы попутно слегка поддеть его и выставить в смешном свете, совместив, таким образом, приятное с полезным. Итак, я сообщил со всеми мельчайшими и убедительнейшими подробностями, что в Грейвли – Форд (ровно в 120 милях от дома мистера ***, и добраться туда можно лишь по крутой горной тропе) обнаружен окаменелый человек и что в Грейвли – Форд для освидетельствования находки прибыли все живущие поблизости ученые (известно, что в пределах 50 миль там нет ни одной живой души, кроме горстки умирающих с голода индейцев, нескольких убогих кузнечиков да четырех или пяти сарычей, настолько ослабевших без мяса, что они не могли даже улететь); и как все эти ученые мужи сошлись на том, что этот человек находился в состоянии полного окаменения уже свыше 300 лет; и затем с серьезностью, которой мне следовало бы стыдиться, я утверждал, что как только мистер *** услышал эту новость, он созвал присяжных, взобрался на мула и, побуждаемый благородным чувством долга, пустился в ужасное пятидневное путешествие по солончакам, через заросли полыни,
И уж, как говорится, «заварив кашу», я далее с той же невозмутимой серьезностью утверждал, что присяжные вынесли вердикт, согласно которому смерть наступила в результате длительного нахождения под воздействием сил природы. Тут фантазия моя вовсе разыгралась, и я написал, что присяжные со свойственным пионерам милосердием выкопали могилу и уже собирались похоронить окаменелого человека по христианскому обычаю, когда обнаружили, что известняк, осыпавшийся в течение веков на поверхность камня, где он сидел, попал под него и накрепко приковал его к грунту; присяжные (все они были рудокопами на серебряных рудниках) с минуту обсуждали это затруднение, а затем достали порох и запал и принялись сверлить отверстие под окаменелым человеком, чтобы при помощи взрыва оторвать его от камня, но тут мистер *** с деликатностью, столь характерной для него, запретил им это, заметив, что подобные действия граничат со святотатством.
Все сведения об окаменелом человеке представляли собой от начала до конца набор самых вопиющих нелепостей, однако поданы они были так ловко и убедительно, что произвели впечатление даже на меня самого, и я чуть было не поверил в собственную выдумку. Но я, право же, не хотел никого обманывать и совершенно не предполагал, что так оно получится. Я рассчитывал, что описание позы окаменелого человека поможет публике понять, что это надувательство. Тем не менее, описывая его позу, я совершенно намеренно то и дело перескакивал с одного на другое, чтобы затемнить дело, – и мне это удалось. То я говорил об одной его ноге, то вдруг переходил к большому пальцу правой руки и отмечал, что он приставлен к носу, затем описывал положение другой его ноги и тут же, возвращаясь к правой руке, писал, что пальцы на ней растопырены; потом упоминал вскользь о его затылке и снова возвращался к рукам, замечая, что большой палец левой приставлен к мизинцу правой; снова перескакивал на что-нибудь другое и снова возвращался к левой руке и отмечал, что пальцы ее растопырены, так же как пальцы правой. Но я был слишком изобретателен. Я все слишком запутал, и описание позы так и не стало ключом ко всей этой мистификации, ибо никто, кроме меня, не смог разобраться в исключительно своеобразном и недвусмысленном положении рук окаменелого человека.
Как сатира на увлечение окаменелостями или чем-либо другим мой окаменелый человек потерпел самое прискорбное поражение, ибо все наивно принимали его за чистую монету, и я с глубочайшим удивлением наблюдал, как существо, которое я произвел на свет, чтобы обуздать и высмеять увлечение чудесами, преспокойно заняло самое выдающееся место среди подлинных чудес нашей Невады. Я был так разочарован неожиданным провалом своего замысла, что поначалу меня это сердило, и я старался не думать об этом; но мало-помалу, когда стали прибывать газетные отклики, в которых повторялись описания окаменелого человека, а сам он простодушно объявлялся чудом, я начал испытывать утешительное чувство тайного удовлетворения. Когда же сей господин, путешествуя все дальше и дальше, стал (как я убеждался по газетным откликам) завоевывать округ за округом, штат за штатом, страну за страной и, облетев весь мир, удостоился наконец безоговорочного признания в самом лондонском «Ланцете», душа моя успокоилась, и я сказал себе, что доволен содеянным. И насколько я помню, почти целый год мешок с ежедневной почтой мистера *** разбухал от потока газет из всех стран света с описаниями окаменелого человека, жирно обведенными чернилами. Это я посылал их ему. Я делал это из ненависти, а не шутки ради. Он с проклятиями выбрасывал их кипами на задний двор. И каждый день горняки из его округа (а уж горняки не оставят человека в покое, если им представился случай подшутить над ним) являлись к нему и спрашивали, не знает ли он, где можно достать газету с описанием окаменелого человека. А он-то мог бы снабдить целый материк этими газетами. В то время я ненавидел мистера ***, и потому все это успокаивало и развлекало меня. Большего удовлетворения я бы не мог получить, разве только если б убил его».
3 февраля 1863 года под одной из заметок появилась надпись «Марк Твен». И, хоть сам писатель родился гораздо раньше, в это день можно праздновать появление мирового бренда «Писатель Марк Твен».
Глава 2. «Отпусти на волю свои пороки!»
(как извлечь выгоду из собственных слабостей: пьянства, курения, неправильного образа жизни и других)
«Совесть нам очень надоедает. Она как ребенок. Если ее баловать и все время играть с ней и давать все, чего ни попросит, она становится скверной, мешает наслаждаться радостями жизни и пристает, когда нам грустно. Обращайтесь с ней так, как она того заслуживает. Если она бунтует, отшлепайте ее, будьте с нею построже, браните ее, не позволяйте ей играть с собой во все часы дня и ночи, и вы приобретете примерную совесть, так сказать, хорошо воспитанную».
Марк Твен считал человеческую совесть мерилом всего. Положительные герои его книг были, конечно же, отражением его представлений о том, как должна совесть управлять хорошим человеком. Пусть этот человек, считает Твен, ошибается, спотыкается – но продолжает идти к нравственным вершинам. Даже те читатели, которые искали в его текстах только
«Всякий порок, которому я предавался после перерыва, доставлял мне столько радости, что я бывал вознагражден за все перенесенные муки».
Не секрет, что персонажи произведений, отягощенные пороками всех сортов и оттенков, кажутся более привлекательными. У них нет цели исправиться и шагать к этим самым сияющим вершинам нравственности, они, как могут, просто карабкаются на верхушки жизни – туда, где лучше и сытнее живется, где легче и веселее. Они вполне имеют на это право. Теряют, конечно, возможность встать на путь спасения бессмертной души – но ведь всегда есть шанс перед смертью покаяться, и эта бизнес-стратегия многим видится во многих смыслах выгодной. Что ж, каждый имеет право на свою правду, на свой стиль жизни и на свой путь к вечности.
«Я видел мужчин, которые за тридцать лет почти не изменились, зато их жены стали старухами. Все это были добродетельные женщины – а добродетель очень изнашивает человека».
Поэтому совесть и пороки – которые так притягательны – живут отдельно друг от друга. «Пробуди свои пороки, подпитывай их, подогревай, поощряй, преумножай!» – девиз общества потребления. Пороки ненасытны. Желание удовольствий, наслаждений удовлетворить невозможно, не стоит даже пытаться. Ведь пороки двигают прогресс – тот прогресс, в русле которого движется капиталистическое общество. Чтобы насытить рынок, нужно придумывать новое, удобное, яркое, в нарядной упаковке. Насытить рынок, убедить население купить все то, что на этом рынке представлено, – и получить, конечно же, главное, ради чего все затевалось. Прибыль! Конкуренты тоже хотят получить прибыль. Реализовывая потребителям свою продукцию, они наступают друг другу на пятки, они выбрасывают на рынок все новое и новое. Гонка за прибылью, гонка за удовольствиями, комфортом… Пороки подстегивают этот процесс. Да, аскеты и трудолюбивые праведники заняты несколько иным, но они не показатель и не делают статистики, с ними сложно и неудобно. Лучше вынести их за скобки, сделать исключением из правила. Позолотить, повесить в рамочке на почетное место, иногда сдувать пыль.
И жить дальше.
«Ничего нет более раздражающего, чем хороший пример».
Круг замыкается. Весело крутится карусель прогресса. Так что – да здравствуют пороки!
Ведь, если подумать, вся литература – о пороках, борьбе со страстями, их победе и проигрыше оптового человека. Да, человек розничный, единичный, страсти побеждал, к вершинам духа возносился – но остальным героям романов, поэм и драм приходилось бороться и страдать, любить и наслаждаться.
Весь театр и кинематограф – про то же самое. В веселом проходимце, неунывающей блуднице, удачливом воришке, оправданной глупышке – люди узнают себя. Сочувствовать себе, в лице разнопланового грешника оправдывать себя – это привычно, приятно и понятно. А раскаявшегося грешника хочется простить. С мыслью о том, что ты нагрешишь и все-таки будешь прощен – как милосердным Богом, так и окружающими, живи себе, мил человек. Ну, старайся, конечно. Не врать, например. Ложь – это плохо. Но и тут есть свои нюансы.
Марк Твен занимался бизнесом. Марк Твен участвовал в выборах. Марк Твен знает о лжи все. Она так могуча, всесильна и непобедима, что из порока превратилась если не в добродетель, так в необходимый элемент прогресса. Что изменилось за почти что 200 лет с того момента, как этот американец вот так высказался по поводу сортов лжи:
«…В мире широко распространены некоторые приятно пахнущие, обсахаренные разновидности лжи, и, очевидно, все занимающиеся политикой люди безмолвно согласились поддерживать их и способствовать их процветанию. Одна ложь гласит, что в мире существует такая вещь, как независимость: независимость взглядов, независимость мысли, независимость действий. Другая – что мир любит проявления независимости, что он восхищается ею, приветствует ее. Еще одна – что в мире существует такая вещь, как терпимость в религии, в политике и так далее; а из этого вытекает уже упомянутая вспомогательная ложь, что терпимостью восхищаются, что ее приветствуют. Каждая такая разновидность лжи – ствол, а от нее ответвляется множество других: та ложь, будто не все люди рабы, та ложь, будто люди радуются чужому успеху, чужому счастью, чужому возвышению и полны жалости, когда за ним следует падение. И еще одна ложь-ответвление: будто человеку присущ героизм, будто злоба и предательство – это не основа основ его натуры, будто он не всегда бывает трусом, будто в нем есть нечто, заслуживающее вечности – в раю ли, в аду или где бы то ни было. И еще одна ложь-ответвление: будто совесть, эта моральная аптечка человека, не только создана Творцом, но и вкладывается в человека уже снабженная единственно правильными, истинными и подлинными рецептами поведения, и что точно такие же аптечки с точно такими же коррективами, извечные и неизменные, распределяются между всеми народами во все эпохи. И еще одна ложь-ответвление: будто я – это я, а ты – это ты, будто мы – нечто самостоятельное, индивидуальное, обладающее собственным характером, а вовсе не кончик глистообразной вереницы предков, непрерывной чередой уходящей все дальше и дальше в глубь веков, к обезьянам; и будто эта наша так называемая индивидуальность не является на самом деле заплесневелой и прогорклой мешаниной наследственных инстинктов и понятий, заимствованных частица за частицей, мерзость за мерзостью от всей этой жалкой вереницы, причем истинно нового и оригинального в нас наберется ровно столько, чтобы подцепить на острие иголки и рассматривать под микроскопом. Отсюда понятно, почему таким фантастическим кажется утверждение, будто человек обладает личной, неповторимой и самостоятельной натурой, которую можно отделить от всего наносного в объеме, дающем возможность сказать: да, это человек, а не процессия…»