Всего лишь скрипач
Шрифт:
— Вы боитесь? — спросила его Наоми; тогда Кристиан сел в салазки, но тут же перевернулся; он даже не ушибся, однако услышал, как Наоми шепотом сказала: «Экий увалень…» После этого он стал молчалив и не решался больше обращаться к ней, хотя и не сводил с нее глаз.
Перед тем как сели за стол, юного скрипача опять попросили сыграть, и его репутация была восстановлена. Старая графиня завела с ним светскую беседу, и, когда она услышала его историю, оказалось, что она прекрасно знает о его прежней болезни, которая теперь как будто прошла; знала она также и о Люции.
— Все больные на много миль вокруг мне не чужие, — сказала графиня. — Не спорю, некоторые мучились больше, чем я, но это более сильные натуры, они переносили страдания легче, чем чувствительные люди вроде меня. Ах, я так бесконечно чувствительна!
Можно было подумать, что Кристиан вызвал больше интереса своей давней болезнью, чем игрой на скрипке; графиня предложила ему погостить в усадьбе три-четыре дня. И у него ведь будет оказия вернуться в Оденсе: господин граф собирается быть там через четыре дня, проездом в Англию.
Стол был празднично накрыт. Ослепительно белые салфетки торчали веерами в высоких бокалах для шампанского, свечи сияли в массивных серебряных канделябрах. Каждый из господ выбрал себе даму; Наоми птичкой выпорхнула из стайки дам и подошла к Кристиану.
— Не угодно ли господину артисту быть моим кавалером? — спросила она, взяла его под руку и повела к столу.
Он вспыхнул и стал еще более неловким.
— Вот так же будет на том свете, — шепнула Наоми гувернантке. — Райская птица будет сидеть рядом с вороной… Но вы должны ухаживать за своей дамой, — обернулась она к Кристиану. — Или вы предпочитаете, чтобы мы поменялись ролями? — И она налила ему вина.
Какая она была веселая, как свободно держалась, не то что он! Да и во всем Кристиан чувствовал ее превосходство. Она подтрунивала над ним, и вместе с тем в ее словах, обращенных к нему, сквозило своего рода расположение. Кристиан сознавал, что Наоми все больше овладевает его душой. Она все время подливала ему, и он неосторожно выпивал бокал за бокалом. Кровь быстрее заструилась по его жилам, язык немного развязался, он «сделал успехи», как выразилась по этому поводу девушка. Неподалеку от них сидел белокурый Людвиг, сын полицмейстера, и, мучимый ревностью, ел за троих — самое разумное средство от несчастной любви, — а Наоми весьма недвусмысленно давала ему понять, как она увлечена Кристианом.
— За ту, о ком вы думаете, — шепнула она, чокаясь с ним.
— То есть за вас, — ответил осмелевший от вина Кристиан.
Наконец все встали из-за стола; Наоми тут же ускользнула. Кристиан смущенно отошел в сторонку, не решаясь приблизиться к ней; он понимал, что еще далеко не готов к тому, чтобы вращаться в светском обществе.
Начались танцы; в них Кристиан ие мог принимать участие, поскольку не умел ступить и шагу. Наоми мотыльком порхала по залу; разгоряченная движением, она стала еще красивее: яркий румянец проступил на нежных щеках, освещение было выигрышным для ее смуглого лица. Она была очень хороша: прелестная, словно Гётева Миньона [27] , разве что слишком хрупкого сложения для дочери Юга.
27
Персонаж романа Гёте «Годы учения Вильгельма Мейстера»
— Она допляшется до лихорадки, — заметила графиня.
Господин Патерманн, здешний духовник, льстиво улыбаясь, подтвердил мнение ее сиятельства. Оба они уже очень давно не танцевали, и танцы внушали имужас; так у слишком долго не пившей собаки развивается водобоязнь.
Наоми, казалось, больше не замечала Кристиана, теперь счастливчиком был белокурый Людвиг, но ведь Кристиан все равно не умел танцевать. И вдруг она подошла к нему, положила руки ему на плечи и увлекла в вихрь вальса. У Кристиана кружилась голова, но не мог же он выпустить девушку из объятий! Он наступал ей на ноги, толкал коленями ее коленки.
— Мне плохо, — выдохнул он, и Наоми, посмеиваясь над ним, подвела его к стулу, а сама снова бросилась в вихрь вальса с другим партнером.
Один американский писатель рассказывает, что лось, смертельно раненный охотником, покидает стадо, чтобы умереть в одиночестве. Подобный же инстинкт погнал прочь и Кристиана: он ведь был подбитой птицей среди летящей высоко в небе стаи.
Слуга с зажженным фонарем проводил его через двор к старому зданию — в новом все гостевые комнаты были заняты. Они вошли в узкие ворота и оказались на маленькой четырехугольной площадке, которая в былые времена была двором усадьбы, и по винтовой лестнице, ведущей сквозь старомодные палаты с высокими потолками на самый верх башни, поднялись в комнатушку, наспех приспособленную под спальню. Стены были увешаны различного рода оружием и бесчисленным множеством хлыстов.
— Вот здесь вы будете спать, — сказал слуга, зажигая свечу. — А вот прародительница наших хозяев, которая будет охранять ваш сон, — добавил он с улыбкой, освещая портрет дамы над дверью; она была в средневековом наряде и, как это ни странно, в железном собачьем ошейнике, с которого спускалась на грудь цепь.
— Она была настоящая бой-баба, — продолжал слуга. — Уж конечно, ей не приходилось оплачивать такие счета от аптекаря, как нашей старой графине! Она враждовала с соседом и попала к нему в плен; он велел надеть на нее ошейник и приковать к собачьей конуре. Времена тогда были, сами знаете, суровые. Потом он устроил пир, а женщине тем временем удалось освободиться; она вернулась домой, подняла своих людей, и они разгромили врага. После этого она и заказала свой портрет с цепью на шее.
Слуга ушел, и Кристиан остался наедине со своими мыслями и портретом мужественной женщины.
У нее были темные глаза, как у Наоми, которая наверняка не уступала ей в ловкости и смелости. Кристиан посмотрел в окно; стекло было толстое и потемневшее от времени, сквозь него он различал только освещенные окна в новом здании. Кристиану вспомнился тот вечер в Копенгагене, когда он, бедный юнга, висел на мокрых снастях и заглядывал в окно, за которым так же кружилась в танце охваченная весельем Наоми. Думал он и том, что произошло сегодня час назад, о своих несовершенствах и о разбитых надеждах.
Лишь далеко за полночь сон смежил его глаза; он слышал, как уехала чета Кнепусов, и пожалел, что согласился остаться.
Но сон — лучшее лекарство для сердечных ран, особенно в молодости.
Когда Кристиан проснулся, солнце ярко освещало портрет. Железная цепь на шее женщины натолкнула юношу на новые размышления.
«Вот так же и я прикован цепью к собачьей конуре, в то время как другие развлекаются в зале! Но я тоже порву цепь! Когда-нибудь я выступлю перед ними великим музыкантом, и они склонятся перед могуществом гения, как во сне Иосифа снопы других склонились перед его снопом. И я тоже закажу свой портрет, но не с символом ярма, которое некогда носил, нет, — я буду изображен рука об руку с Наоми. Она прекрасна, как ангелы Господни, но не так добра, — впрочем, кому из смертных это доступно!»