Всемирная история в анекдотах
Шрифт:
Царица правила без мужа, но правила его не хуже. Но тут внезапно и некстати явился убиенный Петр.
Он был, конечно, самозванец, еще похлеще, чем Лжедмитрий, но был он родом из народа и тем опасен был вдвойне. Хоть он и был Петра пригожей и на пятнадцать лет моложе, не соблазнилась им царица и так сказала: «Быть войне!»
И оседлал коня Державин, и поскакал на Пугачева. Он так любил свою царицу, что постоянно рвался в бой. А отстояв ее от мужа, он в тот же час, в минуту ту же, талант поэта обнаружа, в стихах воспел свою любовь.
Он сочинял за одой оду (они как раз
Когда ж на свет явился Пушкин, поэт от пяток до макушки, старик тотчас его заметил и, в гроб сходя, благословил.
Честь победителя
Станицу Зимовейскую чуть было не назвали Разинской, потому что в ней родился Степан Разин. Потом ее чуть было не назвали Пугачевской, потому что в ней родился Емельян Пугачев.
Но — горе побежденным! И станицу назвали в честь победителя, который и в глаза не видел станицы Зимовейской.
И затерялась станица Потемкинская среди множества потемкинских деревень.
Родина Аляска
Развитие капитализма в России двигалось полным ходом, но медленно. На переход от феодализма к капитализму требовались солидные инвестиции, или, как тогда говорили, деньги. И тогда возникла идея продать Аляску Америке.
Но тут воспротивилось население страны: как вы смеете продавать нашу Аляску? Ведь Аляска — это наша Родина. Не позволим продавать нашу Родину Аляску!
Экономисты говорят: может, лучше освободить цены? Тогда можно будет Аляску не продавать. Крестьян же освободили, почему же цены нельзя освободить? Вообще-то их надо было раньше освобождать, до крестьян, сначала цены, а потом уже крестьян, так полагается по экономике. А теперь крестьян освободили, отделили от земли, как же они до нее дотянутся, чтоб ее обработать?
Давайте, говорят экономисты, хоть теперь цены освободим. Но Александр Второй — ни в какую. Не соглашается. А еще называется Освободитель — цены ему неудобно освобождать!
Он считает, что от этого понизится жизненный уровень. Мол, у этих цен и уровня жизни обратная зависимость: чем цены выше, тем уровень ниже. Нет уж, говорит, давайте лучше Аляску продадим.
А население ходит с плакатами: «Не отдадим Аляску!» Пусть, говорят, мы по миру пойдем, но пойдем с плакатами: «Не отдадим Аляску!».
Но царь — он же самодержец. Взял, продал Аляску. Какой с него спрос?
Правда, потом в него бомбу кинули. Может, за Аляску. Чтоб другим было неповадно продавать Родину.
С тех пор мы живем без Аляски. Плохо, конечно, живем. Что это за жизнь — без Аляски?
Когда совсем станет тошно, распечатаем бутылочку, вспомним Курилы, — Карпаты, Хибинские края… Где ты, Аляска, родная наша Родина?
Плохо быть вторым
В России было три Александра, но бомбы удостоился только один — Александр Второй.
Было два Николая, но казнили только Николая Второго.
Было четыре Василия, но ослепили лишь одного: Василия Второго.
А какой Наполеон был между Первым и Третьим? Почему о нем ничего не слышно? Потому
Два — число несчастливое. Это двойка, которую выставляет судьба своему избраннику, чтобы подчеркнуть, что он — не избранник.
Разговор с Чарльзом Дарвином
— Профессор Дарвин, вы писали, что человек стал человеком в процессе борьбы за существование…
— Совершенно верно. К сожалению, лучшие погибли в борьбе.
— А как же естественный отбор? Ведь вы отводите важное место естественному отбору?
— К сожалению, были отобраны далеко не самые лучшие.
— Профессор Дарвин, я хотел бы узнать, как нам быть в современных условиях. Нужно ли начинать с борьбы и после этого переходить к отбору, или лучше сначала все отобрать, а уже потом пусть они борются за существование?
— Отобрать? У кого отобрать? Послушайте, кто вы такой, я вас не знаю. Я сейчас позову полицию!
— Ну вот, уже и полицию. Извините, что не представился: меня зовут Карл Маркс.
Муравьев и Каракозов (1866 год)
Попав в места, определенные высшей мерой наказания, председатель судебной коллегии Муравьев был крайне удивлен и обескуражен: «Интересно, как я здесь оказался? Разве мы приговорили меня?»
И тут он увидел приговоренного.
— Дмитрий Владимирович! А я уже за вас волновался!
Каракозов встрече не обрадовался. Он даже слегка отшатнулся, если такое возможно в местах, определенных высшей мерой наказания.
— Ну что вы за мной увязались? Суд окончен, приговор приведен в исполнение, чего вам еще от меня надо?
— Извините, Дмитрий Владимирович, — смутился генерал, — нехорошо как-то получилось: меня называют вешателем, а я здесь оказываюсь раньше повешенного.
Он был крайне обижен этой несправедливостью. Если между вешателями и повешенными стирается грань, ничего хорошего ждать не остается.
— Вы меня, господин Каракозов, извините за повешение, я ведь в молодости сам был декабрист. Ого, еще какой декабрист! Нас, Муравьевых, среди декабристов было что муравьев, — рассмеялся он подвернувшемуся каламбуру. — Все мы в молодости декабристы. А потом, как говорится, жизнь берет свое… — Он помолчал, вспоминая, как его обобрала жизнь. — Все мы были декабристами. Не было бы нас, декабристов, не было бы и вас, цареубийц. А не было бы вас, не было бы и нас, вешателей. Декабристы, как говорится, разбудили вешателей, возможно, я цитирую неточно.
На земле послышался плач. Это проснулся Александр Ульянов.
Память о Муравьевых
Искупление послано, и карают сурово Муравьевы-апостолы палачей Муравьевых.
— Муравьев — это вешатель? Или тот, что в гулаге?
Преступленье замешано на общественном благе.
Только память прикована к безымянным погостам… Но никак не припомнить ей, кто палач, кто апостол.
Учение о диктатуре пролетариата
(альтернативная история)