Всемирная история. Том 3. Новая история
Шрифт:
В Испании реформы проводились Карлом III с помощью двух приглашенных им из Неаполя итальянцев, Скуилаче и Гримальди, причем первой задачей их было крайне необходимое преобразование полиции. И здесь тоже общественное мнение было настроено против иезуитов, которым король вначале покровительствовал. Одна незначительная, сама по себе полицейская мера, касавшаяся шляп и плащей известного образца, вызвала в Мадриде (март 1766 г.) страшное восстание, вынудившее короля уволить Скуилаче. Но король, глубоко оскорбленный при этом в своем достоинстве, решился тем тверже держаться системы бывшего министра, для чего пригласил к себе одного арагонского магната, графа Аранда, который окружил себя такими выдающимися юристами, как Фигуэрас, Кампоманес, Мониньо. Действительно ли мятеж был вызван иезуитами или правительство только воспользовалось наветами на них, но оно выставило этот предлог для их изгнания, по примеру соседней страны. Без всяких переговоров с папой и по отданным втайне приказам они были арестованы повсюду в Испании и ее колониях в одни и те же сутки и препровождены в назначенные порты для дальнейшего выселения. Испанцы поступали в этом случае еще более жестоко, нежели португальцы; по крайней мере число грубо арестованных здесь было значительнее и, вместе с тем, усиливалась их беспомощность: они были высажены массой в Папской области, уже крайне пострадав от всяких притеснений и лишений при своем морском путешествии. Это был целый флот: 6000 человек, большей частью уже стариков, изгнанных из Испании и других бурбонских владений, Неаполя, Пармы, принадлежавших Фердинанду IV и герцогу Фердинанду. Климент XIII осмелился подвергнуть духовной опале этого последнего; основываясь на известной булле, направленной против еретиков «in coena Domini», он пригрозил герцогу отлучением. Но он наткнулся на целую фалангу защитников светского абсолютизма: три Бурбонских двора захотели, конечно, поддержать принца их дома. Шуазёль сумел затронуть эту жилку бурбонской надменности и у своего государя, вследствие чего все эти Бурбоны перешли от представлений папе к насильственным действиям: Авиньон и Венессин были заняты французами, Беневент и Понтекорво – неаполитанцами, причем союзники угрожали даже Риму. Восьмидесятидвухлетний папа скончался среди этих событий. Преемник его, Климент XIV (Лоренцо Ганганелли), выдерживал еще несколько времени, но
Эта победа над иезуитами, которые не находили теперь себе приюта нигде, кроме «еретической» Пруссии и «схизмаической» России, доказывала, что Португалия, Испания и итальянские государства не были способны к прочному, установленному на принципе свободы, прогрессу. Помбаль продержался на своем посту до смерти короля Иосифа (февраль 1777 г.). Но при дочери его и преемнице Марии наступила снова реакция; поднялась целая буря обвинений против человека, который нажил себе врагов не через некоторые ошибки, а именно путем проведения мер полезных. Нашлись и судьи, не задумавшиеся приговорить 82-летнего старца как повинного в государственной измене. Королева удовольствовалась, однако, ссылкой его в его поместья, где он и умер через год. Аранда пал еще в 1775 году, по весьма характерной причине: один из его агентов, Олавидес, в бытность свою андалузским губернатором, составил проект заселить Сиерру-Морену чужеземными колонистами, по примеру Фридриха Вильгельма и Фридриха II в Пруссии. Но он вовсе не знал своих сограждан, обещая переселенцам свободное отправление их богослужения, тогда как наряду с немцами-католиками были среди колонистов и протестанты. Этого не могли перенести верные паписты; им ничего не стоило обличить Олавидеса как свободомыслящего и опаснейшего еретика: он был предан в распоряжение инквизиции, осужден и заточен в монастырь, из которого ему по счастливилось, однако, убежать через некоторое время.
Преследование иезуитов во Франции привело к другим последствиям. Оно было здесь лишь одним звеном в цепи событий, результатом которой стал великий государственный и общественный переворот. Некоторые члены ордена вписались в большие торговые и денежные предприятия и при банкротстве одного из банкирских домов кредиторы его хотели наложить арест на французские имения ордена, не довольствуясь уплатой долга одними церковными службами. Парижский парламент присудил орден к уплате (1761 г.) и в этом случае была поднята завеса со всей его деятельности. Во Франции были тогда сильны янсенисты, старые враги иезуитов, и парламент осудил своим актом все их дела, характеризуя учение иезуитов именем безбожного, убийственного и т. д. Всем французским подданным воспрещалось вступать в члены ордена. Правительство, которое не могло обойтись без парламента при своих финансовых затруднениях, не осмелилось идти против бури, но предоставило ее своему течению, и в августе 1762 года парламент снова объявил орден противогосударственным, опасным учреждением. Приговор был вполне основателен, хотя парламент вел дело вообще незаконным порядком, доказывая тем, насколько настроение во Франции принимало более и более анархистский характер. В этот период времени имели здесь сильнейшее влияние те два писателя, воздействие которых на всех их современников было могущественнее, чем чье-либо: это были Вольтер и Жан Жак Руссо. Первый из них покончил уже со своими скитаниями и поселился, с 1758 году, на границе Франции и Женевского кантона, в своем поместье близ Фернея. Отвратительное судебное убийство, внушенное тулузскому парламенту религиозным фанатизмом, и повторение вскоре другого подобного приговора – вызвали у Вольтера прославивший его взрыв негодования против искажения и опозорения всего божественного в человеке,– негодования искреннего и составлявшего лучшую черту его характера. В красноречивых, достойных его великого таланта словах излил он всю свою горечь против мрачного духа, пожравшего здесь свои жертвы. «Ecrasez 1'infame! – воскликнул он, возбуждая всех против фанатизма и безумных преследований.
Франсуа Мари Аруэ де Вольтер
Обвинение Вольтера в том, будто он разумел под словом infame христианство, – это одна бессмысленная ложь, потому что он не был способен на подобную глупость, – не по набожности, которой у него не было, но по своему ясному, развитому и свободному от предрассудков пониманию. Руссо действовал глубже и более роковым образом на массы, выпустив в свет в течение этих лет свои главнейшие сочинения: «Новая Элоиза» (1761 г.), «Contrat social» и «Эмиль, или О воспитании» (1762 г.). О его литературных трудах и его личной жизни будет еще говорено ниже, в связи с историей французской революции, вспыхнувшей в 1789 году Руссо соединил в себе все, что производит воздействие на полуобразованные умы, среди общественного брожения и государственного строя, отягченного всякими злоупотреблениями и неправдами. Сын ремесленника, выросший в республиканской Женеве среди протестантства, самоучка, бросаемый судьбой в разные стороны, без определенных занятий, непрактичный вполне, Руссо восхваляет первобытное состояние человека, рисуемое ему его пылкой фантазией,– восхваляет с красноречием безыскусственным, истекающим из здоровой или больной души, но, во всяком случае, непобедимым: «Все прекрасно, исходя из рук Творца, и все искажается в руках человеческих». И перед этим поверхностным суждением исчезает для него все достояние истории, все авторитетное: церковь, государство, общество, потому что все это одно уклонение от природы. Такое мышление очень выделялось в то время, когда и без того все противоестественное во всех созданиях человеческих слишком бросалось в глаза. Теория Руссо оправдывала его последователей в отрицании и ниспровержении всяких авторитетов, хотя он и не побуждал к тому непосредственно, уже по тому одному, что не был способен ни к какой практической роли. Но самое это его личное бескорыстие в вопросе усиливало его влияние: толпа возводила его в пророки именно потому, что он не добивался ничего для себя. Глубины чувства в нем не было, но он обладал французской склонностью к сентиментальности, что придавало его словам такую горячую убежденность, что он сам верил своим речам, если можно назвать верой крайнюю односторонность ума, неспособного следить за чужой мыслью и не вырабатывавшегося никогда из своих собственных рамок.
Жан Жак Руссо. Гравюра работы К. Г. Вателэ с портрета кисти Тараваля
Установившийся в 1763 году мир дал французскому правительству возможность посвятить себя проведению крайне необходимых реформ. Но такая деятельность была немыслима без участия короля, а он оказывался уже неспособным к ней, если и был способен до сих пор. Смерть сразила многих из его приближенных: в 1764 году умерла созидательница франко-австрийского союза маркиза Помпадур; в 1765 года не стало дофина; в 1768 году окончила свою печальную жизнь королева, последствием чего было лишь появление на горизонте, через какой-нибудь месяц, новой фаворитки, которую повенчали с графом Дюбарри, чтобы прикрыть ее слишком недвусмысленное прошлое. Это вторжение улицы в большой свет имело известное политическое значение и враги системы графа Шуазёля постарались получить в свою пользу новую подругу короля. Шуазёль был уволен в 1770 году; руководство делами перешло к канцлеру Мопу (с 1768 г.) и аббату дю Терре, генерал-контролеру финансов (с 1770 г.). Этот последний был не лучше и не хуже своих предместников; он указывал тоже на необходимость сбережений, но франко-австрийский союз, поглотивший уже столько миллионов, не допускал урезать расходы (последняя уплата оставшихся еще за Францией субсидий была произведена лишь в 1769 г.); теперь этот союз вырастил еще новый цветок: брак дочери императрицы Марии Терезии, Марии Антуанеты, с новым дофином, внуком Людовика XV. Могло ли брачное торжество обойтись без ряда блестящих празднеств? Последние годы Людовика были ознаменованы мерой, которую можно назвать, в известном смысле, весьма важной: она состояла в упразднении парламентов. Эти учреждения привыкли заявлять громадные притязания при Людовике XV: они представляли собой постоянную оппозицию; присвоив себе право судебного приговора, они хотели насиловать верховную власть. Канцлер Мопу, искусно подготовив свой удар, нанес его в январе 1771 года. Всем советникам парижского парламента порознь было предложено объявить: желают ли они продолжать свою службу или нет? Отказавшиеся, числом более 150, были сосланы, а взамен прежнего порядка в округе парижского парламента были учреждены шесть новых высших судов; одновременно была уничтожена масса вопиющих злоупотреблений, также и покупаемость мест. Привилегированное сословие, из которого набирались и пополнялись парламенты, заявило горячий протест, вызвало целую бурю, но Мопу провел свою меру: у него были тоже свои сторонники; многие писатели одобряли его; начало возрождению Франции было положено. Население быстро примирилось с новыми судебными порядками, а прочие ведомства подверглись тоже твердо проведенным полезным реформам. Вскоре наступило существенное условие для дальнейшей успешной реформенной работы: жалкий король скончался в Версале, в мае 1774 года, после своего 59-летнего царствования.
На престол вступил его внук, двадцатилетний Людовик XVI. Его царствование разделяется событиями 1789 года на две части, из которых вторая принадлежит новому времени и новому миру, а первая причисляется к старой эпохе, обозначаемой у французов названием «Ancien regime».
Нам придется, дойдя до сказанных событий, то есть до собрания сословных представителей в Версале, 5 мая 1789 года, вернуться еще раз к этой первой части правления Людовика XVI, но теперь, для понимания общего состояния Европы в то время, необходимо сделать беглый обзор про исходившего в эти годы в великой стране и до сих пор еще играющей руководящую роль во многих отношениях. Воцарение молодого короля встретило горячее сочувствие населения, более основательное, нежели то обычное, которое вызывается в массах одной жаждой новизны при каждой перемене правителя: юный король был действительно одушевлен искренней любовью к своему народу, большим запасом доброй воли и отличался нравственной чистотой. Он немедленно удовлетворил оскорбленные чувства совестливости нации, – тогда обладавшей еще таким чувством, – удалив последнюю из тех бесстыдных женщин, которые позорили собой царствование развратнейшего из французских королей. В менторы Людовику был навязан старый царедворец, граф Морепа, который, однако, оказал большую услугу молодому королю, предложив ему назначить на пост генерал-контролера финансов, следовательно, к тому источнику, от которого Франция могла ждать исцеления своих неисчислимых зол, такого человека, как Роберт Жакоб Тюрго, бывшего до того интендантом в Лиможе. Тюрго (род. в 1727 г.) был сторонником но вой политико-экономической науки. После знаменитого краха общества «Миссисипи и южных морей» французы обратились снова к возделыванию земли и к поземельной собственности как к надежнейшему источнику довольства;
Роберт Жакоб Тюрго. Гравюра работы Гейля
С увольнением Тюрго были отложены и реформы. Мы не будем останавливаться здесь на последовавших сменах министров и систем, на возраставшем расстройстве финансов, усиливавшемся брожении умов, неудаче всех мер, принимаемых для спасения и завершившихся радикальнейшей изо всех: созывом Генеральных Штатов. Такого собрания не бывало во Франции с 1614 года.
Период с 1740 или 1750 года принято называть веком просвещенного деспотизма, но перемены, которым подвергались в эту вторую половину XVIII столетия Скандинавские государства, особенно поучительны в смысле характера этого просвещения и слабости произведенных им реформ.
В Дании, как уже было видно из изложенного выше, королевское полновластие утвердилось ранее XVIII столетия, и монархический абсолютизм вступил еще давно на путь реформ: все правительства, начиная с 1660 или 1665 года (Христиан V – 1670-1699 гг., Фридрих IV – до 1730 г., Христиан VI – до 1746 г., Фридрих V – до 1766 г.), внесли свою лепту в этом направлении. Особенно многое сделал последний из этих королей, найдя себе достойного помощника в лице своего министра, графа Гартвига Эрнста фон Бернсторфа (Старшего). Фридрих V был очень образованный человек, ценитель искусств, и оставил свой след в немецкой литературе как покровитель Клопштока. Большой, еще не разрешенной задачей было здесь уничтожение крепостной зависимости, освобождение до 800 000 человек крестьян; правительство не приступало еще к этой мере, но некоторые благоразумные и благомыслящие дворяне уже сделали к тому почин, и реформа была подготовлена, когда настало злополучное правление Христиана VII. Он подавал большие надежды в своем отрочестве, но обманул их впоследствии самым жалким образом. Вступив на престол 17-летним юношей и обвенчанный в том же году (1776 г.) с Каролиной Матильдой, 15-летней принцессой, сестрой английского короля Георга III, он оказался вскоре сумасбродным, распутным и чуждавшимся всякой работы. В одной из своих поездок в Альтону он познакомился с сыном немецкого пастора, местным врачом, Иоанном Фридрихом Струэнзе, который скоро вошел в полное доверие к королевской чете. Христиан передал все управление в его руки; молодая королева предалась ему беззаветно. Струэнзе правил Данией в духе прусского строя и французского свободомыслия в течение двух лет. Он ввел полную свободу печати, снял некоторые обременительные налоги, уничтожил излишек праздничных дней и приступил к различным частным реформам, в которых Дания нуждалась не менее других стран. В 1771 году он возвел своего друга Брандта и себя самого в графское достоинство, но ему недоставало благоразумия, которое помогло бы ему удержаться на достигнутой высоте. Он забывал сам, что он чужак и выскочка, и не умел заставить других это забыть. Так, он пренебрегал изучением языка того народа, над которым неожиданно вознесла его судьба, и сам под готовил себе катастрофу. Королева-мать, Юлиана Мария, была во главе заговора, направленного против Струэнзе и в котором участвовали: наследный принц, честолюбивый богослов Гульдберг и несколько высших военных лиц. Они сумели выманить в ночь на 17 января 1772 года у тупоумного короля его подпись для производства необходимых арестов, которые были поручены одному из заговорщиков, полковнику Келлеру, содержавшему в эту ночь караулы в Христианборгском дворце. Оба графа были преданы особому суду, перед которым Струэнзе держал себя без достоинства и был настолько низок, что выдал обольщенную им королеву, которая, со своей стороны, выказала более твердости и мужественно приняла на себя большую часть вины. Оба немца были казнены 28 апреля 1772 года. Королева, разведенная с мужем по приговору суда, умерла через три года после того, на своей ганноверской родине, в Целле. Проступок ее слишком извинителен: ей было всего 24 года при ее кончине. Правоверный лютеранский богослов, принявший теперь кормило правления, был практичнее легкомысленного вольнодумца: он понимал, что если не для государства, то лично для него, Оттона Гульдберга, было выгоднее не истреблять злоупотреблений и тем сохранить за собой благоволение привилегированных лиц, нежели одолжать народ и потомство полупонятыми, или и вовсе не понятыми, благими реформами. Он удержался во власти целых 12 лет и лишь в 1784 году, когда 17-летний наследный принц Фридрих одним ударом изменил положение дел, объявив себя регентом королевства на основании акта, подписанного его отцом, место Гульдберга занял младший граф Бернсторф, племянник Гартвига Бернсторфа. Он принял портфель иностранных дел, и Дания увидела во главе правления министра, который успешно провел все нужнейшие реформы, отменил крепостное право и действительно повел ее по пути прогресса.
В Швеции господство аристократии, бравшей так дорого за жалкую роль, которую играло ее войско в Семилетней войне, было сломлено, наконец, Густавом III, племянником Фридриха Великого. Густав был человек недюжинный, предприимчивый и решительный. Сословные представители смотрели косо на его поездку во Францию (июнь 1770 г.), правительство которой пришло, наконец, к убеждению в том, что бросало свои деньги даром и что здравая политика советовала лучше обязать чем-нибудь будущего монарха, нежели подкупать развращенную и ненасытную аристократию. Во время этого путешествия Густав получил известие о смерти своего отца Фридриха Адольфа (1771 г.); он вернулся в Стокгольм 30 мая. Пока члены представительного собрания ссорились между собой и падали еще ниже во мнении нации, Густав принял в тишине свои меры. Когда наконец ему поднесли акт его королевского обязательства, которым весьма ограничивались его монархические права, он подписал его, не читая, – так, по крайней мере, уверял он. И когда 12 августа брат его, принц Карл, по уговору с ним, стал собирать войска под предлогом усмирения бунта, вспыхнувшего в крепости Христианштадте, Густав продолжал играть роль простака. Но 19 числа он сел на коня, повел караул во дворец, присоединил этих людей к сменявшемуся караулу и отдал приказ, по которому артиллерия и гвардия окружили палату. Но не было сделано ни одного выстрела, не было пролито ни одной капли крови; стокгольмское население радостно приняло стороны короля и на другой же день, 20 числа, переворот был окончен: в зале, окруженной войсками, король обратился с твердой речью к собранию, после чего была прочитана новая конституция. Она была составлена разумно и предоставляла королю те права, которыми пользуются теперь главы конституционных государств: король начальствовал сухопутными и морскими военными силами, назначал высших военных и гражданских чинов, вел оборонительную войну в силу своей собственной власти, но не мог принимать законодательные или финансовые меры без согласия риксдага. Место и время для собрания риксдага назначались королем. Густав пользовался своими новыми правами на благо народа, по крайней мере, в первые годы. Франция была на его стороне; соседние державы, ввиду его невоинственной политики, относились к нему тоже не враждебно.
Исход Семилетней войны наложил решительный отпечаток на Германию. Губертсбургский мир резко обозначал направление будущего развития страны. Прежде всего не было уже более речи о государственном единстве, о Германии как политическом целом. Для каждого немца в отдельности не существовало национального сознания, принимая это слово в политическом его смысле. Название «государства» оставалось только выражением общности пережитых населением исторических событий, что могло еще олицетворять национальную связь, но не общность территориального владения, и такие случаи, в которых государство восстанавливало бы в своих правах подданного, обижаемого его князем, исчезали, если и бывали когда, в массе безнаказанности. Не подлежит сомнению, что крайняя раздробленность владений должна была уничтожить государственное единство; но новым фактором такого разъединения был резкий дуализм Севера и Юга, державы протестантской и католической, Пруссии и Австрии. Семилетняя война не только выяснила вполне этот дуализм, но и доказала осязательно превосходство северогерманского государственного строя. Это превосходство имело, без сомнения, свое основание и находило, во всяком случае, свое наглядное выражение в высокой личности Фридриха – «Великого», как называли его современники, – точнее, прозвал по собственному почину народ. Но, помимо преобладающей гениальности государя, многое зависело и от большой самородности государственного и народного положения, твердого сознания долга и сильного национального и государственного чувства чести, глубоко проникавшего все прусское офицерство, чиновничество, духовенство, судебное сословие и самый народ.