Всемирный следопыт 1930 № 01

Весной 1920 года совсем еще юным парнишкой — мне только что исполнилось девятнадцать лет — я вернулся в родной Петроград. Приехал я с Волги, куда отправился в восемнадцатом году на одной из кронштадтских миноносок; сначала воевал против чехов, а потом и с колчаковцами на Каме познакомился. Горячее было время.

Последний год я работал уже помощником механика.

С детских лет меня неудержимо влекло к себе море. Поэтому, очутившись снова в Петрограде, я начал хлопотать, чтобы меня приняли матросом на судно дальнего плавания. И своей цели я добился: меня назначили практикантом-механиком на большой океанский пароход «Кронштадт», который еще до войны совершал рейсы между Петербургом, Одессой и Владивостоком. В этот-то город, недавно очищенный от белогвардейцев, и должен был пойти «Кронштадт».

Скажу несколько слов о людях, с которыми пришлось столкнуться на борту «Кронштадта». Командовал судном старый опытный моряк Иван Филиппович Голубков. Каким чудом остался он в красном Питере, я до сих пор не понимаю. Большой барин, всегда гладко выбритый, щеголевато одетый и надушенный, он ненавидел советскую власть. Преимущества старого порядка казались ему настолько очевидными, что не замечать их мог либо душевнобольной, либо шкурник. Все поражения белых армий представлялись ему нелепой исторической случайностью. И любопытнее всего, что свое искреннее по этому поводу недоумение он высказывал совершенно открыто. Оставили капитаном на судне его только потому, что моряк он был отменный.

Капитан старался задавать тон и всей судовой жизни. Да и не трудно это было, так как половина команды состояла из старых матросов, годами служивших на различных судах «Добровольного Флота». Конечно, пускать в оборот «господина» было неудобно, но и слово «товарищ» изымалось из обращения колючими насмешками и издевками. Капитан обращался к своим помощникам и механикам, называя их по имени и отчеству, старых матросов называл просто по отчеству, остальных же — только по фамилии.

Старший помощник всем своим существом ненавидел советскую республику. Революция его не разорила и ничего не отняла у него за исключением нелепых почестей со стороны матросов, но для мелочной души и этого было достаточно, чтобы постоянно мучиться и терзаться от новых, более простых и равноправных отношений с командой.

Однако самым вредным человеком на борту оказался старый боцман Трофимыч. Это было заключенное в телесную оболочку сплошное поколение «старой привольной жизни». Трофимыч с упрямым изуверством отстаивал каждый осколок разбитой старины.

Правда, вся эта милая картина целиком выявилась только на обратном пути, когда теплая компания играла, что называется, «ва-банк». В начале же плавания никто еще не успел распоясаться, а кроме того побаивались комиссара судна, да и на молодых матросов поглядывали с опаской.

Нам, комсомольской молодежи, чем дальше, тем труднее приходилось. Сначала мы добродушно посмеивались над боцманом, живописно преображавшим старую морскую жизнь; потом стали ввязываться с ним в такие споры, что иной раз дело чуть не до драки доходило; наконец принялись ловить его на явных противоречиях и издеваться над его враньем. Но трудна борьба с тем, кто сам исступленно верит в свою ложь и не желает слышать никаких доводов.

Да и все плаванье наше только лило воду на мельницу Трофимыча, В какой бы порт мы ни заходили, нас встречали словно прокаженных: мало того, что запрещали сходить на берег, пароход окружали сторожевыми полицейскими катерами или шлюпками. Вот тут-то боцман и заливался соловьем, помощник брызгал слюной от бешенства на советскую власть, а капитан отпускал такие «добродушные» шуточки, что у меня невольно кулаки сжимались. Разумеется, все это не прошло мимо глаз и ушей нашего комиссара, который твердо решил освободиться от командной верхушки.

Однако, когда мы пришли во Владивосток, то вопрос об отставке капитана и его помощника сначала повис в воздухе из-за отсутствия подходящих заместителей, а потом как-то утратил свою остроту, Во-первых, деятельно принялись за выгрузку и нагрузку парохода, а во-вторых, родная обстановка, постоянные разговоры о недавних еще боях партизан и красноармейцев с белыми отрядами, о грабительских подвигах белобандитов, не только повысили настроение истосковавшейся по берегу команды, но проветривали ее и политически. О капитане и помощнике на время как-то забыли. Весной мы бодро и весело тронулись в обратный путь, захватив с собой с десяток пассажиров.

Упорно мечтая о том времени, когда удастся сменить машинное отделение на капитанский мостик, я жадно набрасывался на всякие необходимые моряку сведения. Голубков не только знал свое дело, но и любил его, а потому охотно со мной беседовал, многое толково об'яснял и снабжал меня подходящими книжками. Конечно, он не упускал случая и проехаться на мой счет, едко подтрунивая над «красным искажением» моего рассудка.

На третий день по выходе из Владивостока я решил зайти к капитану за новой книжкой по мореходству. Я только что освободился от ужасной духоты в машинном отделении и вышел на палубу освежиться. Передохнул и, захватив прочитанную книжку, направился к капитанской рубке. Подошел к двери, хотел было постучаться, да так и остался с поднятой рукой, услышав взволнованный, напряженный и странно изменившийся голос старшего помощника.

— А мы не рискуем попасться, Иван Филиппыч?..

— Пустяки! — послышался в ответ спокойный голос капитана. — Все будет шито-крыто. Я отлично обмозговал план действий.

— А сколько на долю каждого придется?

— Да на наш век хватит. Возьмем в Гамбурге заводское барахло вместо настоящих машин — заработаем шестьдесят тысяч.

— Погодите, Иван Филиппыч, а страховку-то вы забыли.

— Ну, из страхового общества мне пустяки удалось выжать. За то, что с «Кронштадта» снимут в Гамбурге страховку, обещали нас всех четверых устроить на приличные места… Пароход благополучно пустим ко дну, когда доберемся…

В этот момент кто-то молча положил руку мне на плечо, твердо отодвинул в сторону и занял мое место. Испуганный и оторопелый, я не сразу узнал старика боцмана. Он простоял молча с полминуты, а затем постучался в дверь и в ответ на капитанское «войдите» крепко взял меня за руку и вместе со мной вошёл в рубку.

— Ваши разговоры, Иван Филиппыч, — доложил он, — сначала вот Ипатьев подслушивал, а затем и я поинтересовался.

Капитан и помощник сидели за столиком, на котором уютно стояла бутылка коньяку, а рядом лежали подсахаренные ломтики лимона. Помощник уставился на меня выпученными от испуга глазами, но слегка побледневшее лицо капитана оставалось спокойным; пробежавшая по нему легкая судорога мгновенно перешла в обычную насмешливую улыбку. Он пытливо смотрел мне в глаза, молча ожидая моих об'яснений.

Хитрая бестия был этот Трофимыч! Но если он ловко отстранил меня от двери и занял мое место, чтобы узнать содержание ошеломившего меня разговора, то вместе с тем он дал мне достаточно времени, чтобы притти в себя и хоть сколько-нибудь правдоподобно об'яснить мою задержку у капитанской двери.

— Да я только на секунду задержался, товарищ командир, не узнав голоса вашего помощника. Подумал, кто из пассажиров, решил зря не входить, а Трофимыч уже рад припаять мне подслушивание.

Новый режущий взгляд, а затем усталый взмах руки: