Всемога
Шрифт:
— Дисци-плину мою не почитаешь?.. такая-растакая!.. Счас гуся подавай, а ни то — на мушку! У мене разговор короткий! Ай не знаешь, чего видаешь?! Да я ж Все-мо-га! По всем морям-окиянам плавал, весь свет преизошел! Самого что ни есть жирного подавай, со всеми потрохами!
И ни слова не говоря, из кармана на стол — бутылку. Сталоть, на якорь стал. Что ты тут будешь делать!
— Желаю, — говорит, — у тебе в хибаре выпить-закусить, внимание тебе
Расстроил, понятно, женщину. С голоду, прямо, подыхают. Ну, и взяло ее за сердце от такого разговору:
— Были и у нас гуси, как ты по морям плавал… — женщина-то ему, — а как на сухопутье определился, все гуси за море улетели. Остались… слезы одне соленыя… Как мужа моего по твоему указу убили, — уважения тебе не сделал… — последнюю рубаху его продали. Мне, — говорит, — теперь с детями один конец: головой да в воду!..
А Всемога уж из бутылки дернул, — закуски обязательно требуется. Как хватит по столу кулаком!
— Ах ты, баба глупая-нитилигентная! — кричит-разоряется. — Как ты так можешь, со мной бунтуешь, дисциплины не признаешь?! Ай не знаешь, чего я с тобой могу исделать?
— А чего ты со мной исделаешь хужей смерти? — женщина-то ему, уж не боится.
А тот — никаких резонов!
— Я все могу! Вот тебе последний мой срок-урок: через пять чтобы минут, а гусь чтоб сюда… на рейд ко мне выплыл кашей! И каши чтобы на нем — горой! А не то я та-а-кое исделаю!..
— Ай ты сбесился?! — женщина та ему. — Человечьего разговору уж не понимаешь? Да ежели его нету, гуся-то?!
— Как-так, нету?! Хлопну-топну — тышши у меня гусей будут! Да я ж Все-мо-га!
— А ежели ты Всемога, — женщина-то ему, — ты бы нам хоть по кусочку хлебушка мяконькова определил, с девчонкой! Который уж день корочки не видим, сольцу едим…
— Эн чего захотела — хле-ба! Будя с тебя и со-ли! — значит, куражится.
Ну, тут женщина, понятно, и расстроилась:
— Сталоть, на хлебушка-то у тебя и власти нет!
Как Всемога кулаком по столу ахнет — так все чашки-миски по полкам и заплясали.
— У мене… вла-сти нету?!
А та уж и себя не помнит, свое да свое:
— Вот и выходит, что нету!
А тут девчоночка ейная, крохочная, младенчик, и елозит по полу, рубашонка на задочек задрана… Подобралась тем делом до него, до Всемоги-то, да за ногу его, за сапог-то ясный, и уцопила. Лопочет свое: ца-ца… — стало быть, хлебца просит, пузырики по губам пускает, слюньки…
— У мене вла-сти нет?! — Всемога-то, глазищи, прямо, кровью зашлись.
Да как ухватит девчоночку ту за ножки да головенкой-то об косяк, — так молочком и брызнуло!
— Вот тебе моя власть!!.
Вытянул из бутылки до дну и пошел на волю. Идет и орет:
— Я все могу!.. И витерпасы могу, и в генералы могу, и в министры могу… Кто чего супротив меня может?! Я — кричит — Всемога, недалече мне до Бога!
Вот до чего дошел! А мальчишки за ним, понятно, — кричат-балуют:
— Всемога-Всемога, дай копеечку! Всемога-Всемога, недалече тебе до Бога?..
— Я все-о могу!.. И по морю могу, и по небу могу!..
А дождь большой был, кончился, — и над морем, по небу-то громадная радуга перекинулась.
Прямо — дуга-ворота. А тут один мальчишка вострый — умней его во всем городе не было, прачкин сын, — подкатился Всемоге под ноги и кричит:
— Всемога-Всемога, колечко дай!
А Всемога ему кулачище выставил и дает:
— На-кась, вы-куси!..
А мальчишка не унимается:
— Такое-то колечко и у меня недалечко! А ты мне эвона какое колечко дай!
Да на радугу-то и покажи!
Глянул Всемога на радугу — уперся. Смотрел-смотрел, как баран на воду, да как пустит все… таким, нехорошим словом!..
И пошел. Идет да свое орет:
— Я все-о могу-у!.. И гусей могу, и лебедей могу, и кашу могу… Я Все-мога… всего у меня много… плевать мне на… черта и на Бога!..
А уж и ночь, темно. А он идет и орет, — вот что сказал-то, про Бога… И вдруг ему, будто ветром:
— Стой! к разделке теперь, Всемога! — да так, будто по голове колом!
Уперся Всемога — нет ему дальше ходу. А черно-та!.. И слышит — под ногами, будто, скрипит кто-то, шипит-скрипит:
— Сроки дошли, Всемога. Поиграли — будя. Давай мое, чего уговорено, на подметки!
Вгляделся Всемога — самый он, бес! Стоит перед ним столбом, красные губы облизывает, огневые, зубами щелкает. Черный, не то серый, — не разберешь. Тут Всемоге — будто в душу ударило: большое что-то да таково страшное показалось, — ахнул! Размахнулся что было силы, да как на того гукнет, да головой… да с яру-то в прорву самую, в чернотищу-то, да об камни…
Поутру нашли — видят: сапоги с подковками из воды торчат, а самая голова — в море пьет.
Напился, понятно, вдосталь.
Октябрь 1919 г., Алушта