Всеволод Вишневский
Шрифт:
«Сердечно благодарю театр „Стройка“ за веселый, интересный, занятный и искусный спектакль. Акад. Карпинский».
«Вольтаж самый подходящий, большевистский и пламенный. Спасибо. Акад. Глеб Кржижановский».
Так уж случилось, что, несмотря на намеченный Вишневским путь как «офицера Генерального штаба в определенной области», литература и театр властно позвали к себе.
Как-то он совершенно случайно обнаружил считавшиеся утерянными дневники, записки, письма периода 1914–1915 годов. И вот он принимается за воспоминания о первой мировой и гражданской войне (завершит их в конце 1936 года, а напечатаны они будут во втором томе Собрания сочинений В. В. Вишневского).
Скорее всего
За годы революции и гражданской войны Вишневским было накоплено много — «в памяти, внутри — на душе и в сердце, — дел, образов, идей». А теперь еще и проснулось нечто, хотя и ощущавшееся ранее, но не звучавшее, как теперь, приказом долга и памяти: «Ты можешь писать — пиши…»
5
Среди рукописей пьес, представленных на конкурс к 10-летию Первой Конной, внимание молодого критика Виктора Перцова привлекла одна — подписанная «Всеволод Вишневский». Фамилия эта ничего не говорила критику, и он, узнав, что автор — бывший моряк и пулеметчик Первой Конной — находится сейчас в Москве, решил познакомиться с ним, пригласил к себе.
Пьеса поразила профессионализмом, необычностью композиции, а главное — глубиной постижения революционного духа бойцов, знанием их языка и психологии.
Автор пришел раньше условленного времени. А дальше события развивались по обычным канонам таких встреч: критик говорил, пространно излагал свои взгляды на литературу. Автор же, как и подобает начинающему, скромно отмалчивался. Беседа не клеилась.
Но тут как нельзя кстати заявились друзья критика. Они попросили автора прочитать свое творение. И — о чудо! — плотный, коренастый, в морской тужурке, эдакий классический «братишка» преобразился. Лицо его побледнело, на щеке заметно выступил шрам. Лохматые кустистые брови то строго сходились над глазами, то дружно вскидывались кверху. Выражение глаз непрерывно менялось, становясь то пытливым, ироническим, то грустным, то задумчивым, то ненавидящим и жестоким. Чтец буквально жил жизнью героев пьесы, словно играя поочередно все роли: бросался в атаку, торжествовал миг победы, погибал. В иные моменты казалось, что лишь отсутствие пулемета мешает ему и в самом деле прошить очередью наседающие белогвардейские цепи…
Несколько позже один из слушателей, Сергей Третьяков, в заметке в «Правде» (1930, 31 января), которая называлась «Удивительная пьеса», так написал о своем впечатлении: «Автор читал ее неподражаемо хорошо. Он выстукивал по столу телеграммы, задыхался вместе с умирающими персонажами…»
Когда чтение окончилось, вспоминает Перлов, автор «Первой Конной» разговорился, и выяснилось, что он имеет сложившееся и весьма оригинальное представление о литературе. Зашла речь и о многом другом, и тут начинающий драматург, увлекшись, сделал нечто вроде обширного доклада о международном положении, показав при этом необычайную эрудицию. Спустя много лет в письме к В. О. Перцову Вишневский с улыбкой и теплотой писал: «Мне вспомнились Вы в начале 1930 года, наши беседы
Знакомство читателей и зрителей с пьесой «Первая Конная» началось не с книги и театральных подмостков, как это обычно бывает, а с… исполнения всех ролей одним чтецом-актером — автором.
О его чтении уже тогда ходили легенды. Николаю Чуковскому, не присутствовавшему накануне вечером на читке Вишневским «Первой Конной», пораженные слушатели с восторгом рассказывали о пьесе, о необыкновенно выразительном чтении драматурга и уверяли, что во время воспроизведения сцены боя он выхватил наган из кобуры и стрелял в потолок…
— По-настоящему стрелял? — переспросил Чуковский.
— Еще бы! Конечно, по-настоящему!
Но Чуковский был скептик. Он посмотрел на потолок — разговор происходил в помещении писательской столовой, там же, где Вишневский читал свою пьесу, и спросил:
— Где же следы пуль? Следов пуль на потолке не было.
— Но как же так? Ведь он стрелял!..
Так прокладывало себе путь к постановке первое драматургическое произведение Вишневского. Он читал его во многих аудиториях — в Ленинграде и Москве — еще до того, как принялись за работу режиссеры. Его не смущало, что зал иной раз бывал полупустым, как в один из январских вечеров в Доме Герцена. Те, кто присутствовал тогда на чтении, конечно же, не могли знать, что по прошествии нескольких лет начинающий автор станет весьма популярным в стране писателем. А впрочем, сколько бы ни было в зале людей — все они в конце концов оказывались пленены пьесой в исполнении автора.
«Весь облик Всеволода Вишневского как писателя и человека сродни тому образу Ведущего, который занял столь важное место в его пьесах, — писал В. О. Перцов. — „Ведущий“ нарушал „вежливую тишину“ зрительного зала, добиваясь прямого общения с аудиторией, вовлекая зрителя вместе с эмоциями сопереживания в круг действия и содействия тому, что творилось на сцене. „Ведущий“ — это „наша совесть, наша память, наше сознание, наше сердце“ — так объяснил автор „Первой Конной“ значение этого персонажа, который столь необычно вторгался в заповедный мир театральной иллюзии, где вся задача, казалось, состояла в том, чтобы заставить зрителя забыться и поверить в то, что развертывающееся перед ним действие не игра, а сама жизнь».
Именно поэтому так единодушно и горячо принимали пьесу конармейцы. 8 декабря 1929 года в одной из комнат музея РККА собрались члены комиссии Реввоенсовета СССР по подготовке празднования 10-летия Первой Конной и среди них — С. М. Буденный и Е. А. Щаденко. Вот каким запомнилось это чтение самому Вишневскому:
«Я против обыкновения не волновался, разве чуть-чуть. Дали мне слово „для доклада“. (Я наблюдал за собравшимися — крепкий народ, старая гвардия.)
…Взял с места. Кто-то еще сказал: „Вам пять минут“. Читаю. Тишина, вытянуты шеи, кто-то прячет мокрые от слез глаза. Тихо-тихо… Я читаю и сам впервые постигаю силу вещи, раскрываю для себя все новое и новое.
То смех в крепко-соленых местах, то мертвая нервная напряженность. Ни единого замечания, кашля — все как загипнотизированные.
Наконец я кончил. Кончил сильно, встал, сгреб рукопись и тяжело сел на место.
Впечатление сильное…
Буденный говорил хорошо, ласково.
Кто-то говорит:
— И где он все это взял: точно, верно политически и художественно?
Я (с места):
— Взял на фронте — от Воронежа до Ростова — когда шли…
Тут же старые бойцы — люди практичные — вспыхнул спор о том, где ставить пьесу. Засомневались — под силу ли Театру Красной Армии — ведь он еще только рождается.