Вспомнишь странного человека
Шрифт:
Человек первой половины двадцатого века заложник мифа. Мифом Ленина была Революция. Мифом Поэта – до того, как он освободился от «гипноза» Михаила Ивановича, – искусство, истинное и «одно без другого». Мифом самого Михаила Ивановича была невинность рыцаря и его верность клятве. Даже «абсолютная правда факта» Бурцева – тоже миф. Неважно, какой из этих мифов оказался кратковременным, а какой долгоживущим, какой унес с собой миллионы жизней, а какой не оставил после себя ничего, кроме недоуменной улыбки, – эпоха оказалась заполненной мифами. Выполнение мифа заменило судьбу для родившихся между 1875-м и 1920-м – два коротких поколения ублюдков ублюдочной мечты. В следующем, третьем, моем, отчаяние стало терять свою силу, а миф свою безусловность. Мы все еще можем связать себя с ними, по наследству, прихоти судьбы или капризу интереса. Коле было совершенно незачем лезть в чужие мифы.
Другой мой стокгольмский информант, Альфред Эйрингэм, пригласил меня к чаю (»немножко пораньше, если можно – в пять прибудут три моих внучки с восемью правнуками и правнучками»). Дворецкий накрыл стол в библиотеке. Рассказ, совсем
«Я хорошо помню маленького человека в очень длинном армейском плаще, с подстриженными ежиком волосами и усами щеточкой. Елбановский называл его Ефим, а Мишель – mon cher baron. Он был польский еврей, и я не мог взять в толк, откуда у него был титул. Ефим занимался соленой треской, и у него была идея спасти голодающую Россию этой самой треской. Он основал свой фонд „Тресковой Помощи России“ и собирался возить рыбу из Бергена в Петроград. Мишель дал какие-то деньги. Я тоже. Были, конечно, и скептики. Поручик Петрункевич, который вел счета моей фирмы в Трондхейме, говорил, что ни одной рыбины до голодающих крестьян не дойдет (»все сожрут проклятые комиссары»), но Мишель уверял, что никто, кроме действительно очень голодного человека, эту рыбу есть не будет, так что можно не беспокоиться. Помню, барон Ефим периодически ездил в Гамбург выигрывать деньги в рулетку (он никогда не проигрывал) и вкладывал их в свой фонд (чем это дело кончилось, не знаю – мне, как и Мишелю, надо было уезжать, ему – в Африку, мне – в Голландскую Гвиану). О нем еще ходили слухи, что он может видеть сквозь землю и что проспекторы и искатели кладов предлагали огромные деньги. Много позднее я встретил его в Стокгольме. С ним была очень худая и необыкновенно красивая женщина, баронесса фон Эстваль, бросившая своего мужа. Я к тому времени уже ликвидировал свою фирму в Норвегии, и Петрункевич стал управляющим у Эстваля в его имении в северном Готланде. Он мне клялся, что рано или поздно Эстваль Ефима убьет либо на дуэли, либо из-за угла, либо отравит – и что тому надо немедленно уехать из Швеции, а лучше того – из Европы. Я, разумеется, тут же передал слова поручика Мишелю, но он только улыбнулся, ну, говорит, mon cher comte, баронесса настолько угрожающе прекрасна, что все другие угрозы меркнут и бледнеют».
Я был заранее уверен, что мой третий и последний источник, телефон которого я получил в Лондоне, окажется тем самым «членом одного экзотического ордена», которого упомянул Фридрих Георгиевич. Встретились в маленьком рабочем кафе на Сант Эрикс Гатан. Это был старик лет восьмидесяти пяти-девяноста (меньше ему не могло быть по хронологии событий). С первых же слов я понял, что все личное будет безжалостно исключено – только о деле. Да, он довольно регулярно встречался с Михаилом Ивановичем в течение примерно десяти лет. Неоднократно беседовал. О чем? О вещах общих и вещах особых. Нет, особых вещей касаться не могу, ибо вас не знаю (эвфемизм, не нуждающийся в раскрытии!). Из общего он больше всего говорил о «стороннем человеке». Тот не станет ни членом «равноголового стада», ни романтическим героемодиночкой, ни вождем осатанелой в гневе и энтузиазме толпы, ни большелобым лидером-теоретиком, управляющим на расстоянии ее движением (старый Густав – так звали моего собеседника – говорил на старомодном «скандинавском» английском, часто вставляя французские слова и выражения). Жизнь «стороннего» – быть, а не властвовать над другим или думать за него. Учительство опасно. Знающий учит только равных, тех, кто понесет переданное знание наравне с передавшим. Учитель не ответственен за ученика, ибо знание, как и ответственность, не может делиться между знающими: каждый сам несет всю полноту знания и ответственности, не больше и не меньше. Рыцарское послушание и есть добровольное принятие на себя знания и ответственности равных. Такие люди – всегда элита, отказывающаяся повелевать и быть повелеваемой. Но они – не обозначены для других. Их знаки и символы – только для внутреннего употребления. Символ – эзотеричен, даже если его значение известно всем. Наше время смешало священные символы со значками политических организаций и спортивных клубов, слова правды с лозунгами блуда и гниения. Оттого рыцарь не должен предъявлять другому знаки своего рыцарства, ибо для того они всегда будут вульгарными параферналиями власти и подчинения. Для рыцаря же они – знаки его власти над собой и его подчинения обетам. Рыцарь – не монах, хотя покорен дисциплине почти монашеской. Но и не мирянин, ибо не плачет, несет свой крест один, не разделяя общественной скорби, торжества или возмущения.
За соседним столиком сидели советские студенты с красной надписью на майках: «Перестройка – это переброска на Запад». За другим допивал кофе солидный пожилой господин с огромным значком: «Бог – здесь. Захоти, и он будет с тобой!» Когда мы выходили, то столкнулись с молодой девушкой огромных размеров, на животе у которой было написано: «Во имя жизни всего человечества – смерть губителям экосферы!
[Запоздалый комментарий: А сам он спросил ли хоть раз старого Валленберга, напрямик о том – о немцах, о русских, о евреях (порядок перечисления строго хронологический)? Не спросил, ибо этим вынудил бы того к ответу о личном – о семье, детях, о нем самом, наконец. Но кто, когда, где спрашивал его, Михаила Ивановича о нем самом? А ведь он бы ответил, ох, как бы еще ответил! Так ведь не спросили же. Может, собой были слишком заняты, а может, из деликатности. Или даже, как Елбановский – от ощущения недолжности вопроса, ибо спросить означало бы: что ты сделал, и что ты сделал, чтобы искупить сделанное? (Гамильтон в Стокгольме ведь тоже наводил на ответ, а не спрашивал.) Нет, очевидно, что люди начала века были к этому вовсе неспособны, а немногие из следующего поколения просто забыли, как спрашивать. Заняты были очень. Предательство с трудом поддавалось искуплению. Раулю оставалось еще четверть века ждать морга на Лубянке. А Михаилу Ивановичу... не знаю.]
Глава 16
Чужая жизнь
Когда в том, о чем ты пишешь, тебя нет, то наступает полная неясность.
Что там с ним случилось в конце двадцатых – неясно. Если выясняется, то в последствиях. Их было два.
Первое он оказался великолепным ликвидатором. Ликвидатором такого класса, что люди забыли, что за десять лет до того, будучи министром финансов (а потом – иностранных дел), он принял самое деятельное участие в ликвидации гигантского акционерного общества (с не-ограниченной ответственностью!), именуемого «Российская Империя анлимитед». Успешной ли была эта ликвидация зависит от точки зрения (с точки зрения конкурентов – более или менее, с точки зрения кредиторов – ни в малейшей степени). Сейчас, ликвидируя венский «Анштальт Банк», он заплатил кредиторам девяносто шесть процентов – такого еще не бывало! Но будет – скоро он ликвидирует «Итальянский Банк» в Лондоне и этим подтвердит чемпионский титул (97%). Одна забавная деталь: как утверждает тот же Елбановский, Михаил Иванович брал с кредиторов за часы своей работы, «символически» этим исключая игру и удачу.
Второе – женился. Тоже не без некоторого рекордсменства. Без ума влюбившись в дочку норвежского пастора, он, видимо, не совсем еще отказался от анакреонтических утех (по версии Елбановского), либо прошло еще слишком мало времени, чтобы слухи о прошлом не воспринимались как настоящее (рассказ Ивана). Явившись в очередной раз в назначенное время к ней в отель, он нашел вместо невесты записку: разрыв помолвки (»Бог знает, какой мукой для меня было преодолеть неодолимое влечение к тебе, но еще сильней была мука знать о твоих похождениях. Сейчас, когда ты читаешь эти строки, я уже на пароходе, мы отчаливаем. Ты услышишь гудок, и это будет последним прощанием...»). Он услышал гудок, потом еще два.
До причалов было с километр. Когда он добежал, пароход выходил с рейда. Он бросился в лоцманскую, нанял быстроходный катер с командой, через полчаса нагнал лайнер, пошел наперерез и подал знак бедствия. Спустили трап, и через минуту он стоял на палубе, обнимая плачущую девушку. Он дал слово, клятву, зарок – никогда (Иван говорит, что отец заплатил пароходной компании огромную сумму за простой и еще штраф за подачу ложных сигналов). Через две недели они поженились. Иван утверждает, что он сдержал слово.
Глава 17
Квинт и я в июле 1989-го
Понять чью-то историю может только тот, кто отказался от своей собственной. Это – дорогая цена.
Квинт – это имя человека, которому было пятнадцать лет, когда я приехал в 1974 г. в Англию. Сейчас зайти к нему было совершенно необходимо, для реализации свободы, так сказать. Ну, захочу – зайду к Квинту, вот и все, тем более, что никакой другой необходимости в этом не было. Квинт был могучим – при своем хрупчайшем телосложении – противовесом всему. Он для меня единственный человек, общаясь с которым, ты общаешься только с ним, ни с кем и ни с чем больше. Он не несет в себе никакого контекста, никакой ситуации, кроме контекста и ситуации общения с тобой, да и то только пока длится само общение. Свободный, он противостоял не-свободе всех твоих других отношений, хотя сам он, разумеется, тянул за собой свою историю – для тебя, впрочем, нисколько не обязательную. Она служила ему, в наших нечастых встречах, неисчерпаемым источником ссылок, отступлений и вставных рассказов. Он был высок и необычайно худ. «Для меня единственным способом повергнуть противника, – любил повторять он, – будет, если я прыгну на него сверху». Не помню, чтоб у него были противники.
«Ты – обыкновенный, совершенно такой же, как все, – сказал мне Квинт в нашу предыдущую встречу. – Как и все, ты садишься писать только когда всех прочих дел так много и они так безнадежно запутаны, что просто не остается ничего другого, как послать все к черту и... писать. У тебя не может возникнуть спонтанного импульса к творчеству. Ты делаешь что-либо только чтобы не сделать чего-либо другого. Это – признак банальности».
Я (продолжая пить, что тоже – признак банальности): «Ну да, конечно, но роман – не история. Вернее, попадая в роман, „случаясь“ в нем, история теряет определенность своего предмета. Здесь не спросишь – о чем это все? Да обо мне! Так ведь ты же таким сроду не был – возразишь ты. Ну, а это – мое дело. Нет, мы не смешиваемся, он и я. Просто здесь случайно обретается та эфемерная единственная свобода обращения с собой, которая позволит тебе быть им – с этим он, герой, уже ничего не может поделать».
Но почему же все-таки нам так необходимо встречаться – за водкой, коньяком или чем угодно – и опять говорить о нас самих? Опять – банальный вопрос, приглашающий к банальному же ответу! Да, чтобы «душу отвести», а именно отвести ее от истории, истории вообще, твоей собственной, и той, в которую ты попал и из которой – по здравому, а не пьяному размышлению – тебе едва ли выпутаться. Ведь любовь, как и страдание, – вне истории. Но как трудно без другого достичь той чеканной бесповоротности ответа на вопрос о себе, без которой любое продолжение разговора останется репликой в сторону. В конце концов, что знаю я, например, о племяннике Михаила Ивановича, Андрее Муравьеве-Апостоле, приятнейшем, если судить по голосу, семидесятишестилетнем джентльмене, воспитывавшемся в Англии и живущем в Женеве? Один телефонный разговор. Будет второй, чтобы договориться о встрече. А там что? Откровение, раскрытие или – ничего, как почти во всех предыдущих попытках!