Встань и иди

Базен Эрве

27

Если теперь у тебя появится желание напевать, Констанция (что случается все реже и реже), тебе осталась лишь одна песня: «Я подожду…» Начинается худший период твоей жизни — увядание. Будут проходить дни, недели, месяцы. А ты можешь только ждать. Ждать наступления конца.

Узнав о моем последнем «выезде в свет», Ренего раскричался: «Она в любой момент может потерять сознание. Запрещаю ей выходить за порог дома!» Излишний запрет. Я была бы не способна совершить такую вылазку вторично. Я больше не могла стоять, даже если меня поддерживали. Средний палец правой руки, омертвев до кости, отвалился. Панариций обесцветил ноготь другого, безымянного пальца. Плечо совсем вышло из строя. Правая рука стала тонкой, как у марионетки. Левая атрофировалась все больше и больше. Я не могла уже ни есть, ни причесываться, ни раздеваться без помощи Матильды, которая резала мне хлеб, мясо,

писала под мою диктовку письма, укладывала меня в постель, водила, как ребенка, я уборную. Прелестное существование! Случалось, у меня вырывались жалобы, и я спрашивала, проводя рукой по горлу:

— На сколько лет медленной гильотины я осуждена? Я живая вот до этого места… У меня отсекли тело еще при жизни…

Мне было уже не по силам даже раскладывать отпечатанную работу. Отныне я не могла делать почти ничего, что требовало физического усилия. Повернуть выключатель радиоприемника, перевернуть страницу книги, снять телефонную трубку — вот почти все, что мне было еще под силу. К тому же мне стало трудно двигать свое кресло на колесиках без помощи Матильды или кого-нибудь другого. Только между столом и кроватью я еще могла ездить сама, подтягиваясь за привязанные к ним бечевки; когда левая рука отказывалась служить, я тянула бечевку зубами. Дверь в мою комнату на всякий случай никогда не притворяли.

Половина моего времени уходила на обдумывание, как бы употребить вторую. Сосредоточив все свои жизненные силы в голове и даже глазах, я не соглашалась сдаваться. Подумать только — я еще могла быть полезна. Могли быть полезны праздные глаза. «Матильда, молоко сейчас убежит». Могла быть полезна память, которая стала теперь выполнять работу узелков на носовом платке. «Не забудь сделать заказ в писчебумажном магазине». Или же: «Сегодня вечером тебе сдавать работу мадам Бо, ты не забыла, тетечка?» Словом, я преуспевала в занятиях, достойных попугая.

За отсутствием лучшего я все чаще и чаще играла в шахматы с папашей Роко; чтобы не утруждать мои руки, он переставлял фигуры согласно моим указаниям, которые я давала, не двигаясь с места: «Ферзь b8… король h2… ладья h6, шах!» И еще я читала. Романы редко. Как правило, специальную литературу. В последнее время, в самое последнее время — но что такое время? — я штудировала книги по живописи, по керамике, по структуре протестантской церкви… В конце концов, разве столь уж нелепо желание предстать более образованной перед смертью, которая с одинаковым безразличием уничтожает и скудоумных и тех, у кого ума палата? Разве это не одна из форм борьбы с бегом времени, более стремительным для меня, чем для других, но не щадящим никого? Пусть на одну секунду, но я узнала, поняла, постигла что-то еще; и это знание — самый большой упрек, который я бросаю своей преждевременной кончине.

Другое преимущество: я становилась более осведомленной, пополняла свою «картотеку». Сами книги, которые мне приходилось, как правило, одалживать, представляли собой приманку. Замечательная вдохновительница Общества взаимной помощи стала единственным членом, извлекающим из него пользу. Ужасаясь мысли, что я уподобилась чурбану, сочувствуя полутрупу, который взывал к ним: «Мне скучно умирать. Приносите мне книжки!», польщенные тем, что я выбираю литературу по их специальности, смутно ощущающие (по крайней мере некоторые из них), что они откупаются по дешевке, налагая на себя легкую епитимью, Серж, Паскаль, Люк, Катрин, мадемуазель Кальен — все они более или менее регулярно меня навещали. Они заставали меня неподвижной, укрытой большим белым одеялом, спускающимся до полу, чтобы спрятать мои уродства, и закрывающим кресло на колесиках. Пока я по-прежнему расточала им свои улыбки и остроты (то и другое через силу), они были настолько любезны, что позволяли умирающей Эгерии верить в ее влияние. Вопрос «Не думаете ли вы, что…» расцветал пышным цветом в устах Паскаля, а мадемуазель Кальен никогда не садилась рядом со мной, не сказав:

— Ах, Констанция! Я устала, я пала духом. Я пришла подзарядить аккумуляторы.

С чего они взяли, что я так легковерна?

* * *

Впрочем, могла ли я вообще быть легковерной? С самого детства я терпеть не могла громких фраз, прожектерства, добрых намерений (в пословице говорится, что ими вымощена дорога в ад; ну, а рай, должно быть, крыт дурными делами, «отходами черепицы», как говорят строители). Меня всегда интересовали только факты, конкретные доказательства, опыты, поскольку они раскрывают человеческий характер. Мне раскрывалось не так уж много…

Но будем справедливы. Паскаль по крайней мере становился интересным. Его знаменитое «из дома в дом» не дало никаких положительных результатов и принесло ему одни неприятности и насмешки. Церковный совет встревожился, сочтя такое рвение неуместным, церковное начальство

посоветовало ему отправиться в какую-либо отпиленную миссию, где он сможет проявить свое апостольское усердие в полную меру. У людей цивилизованных оно вызывает смех, но почему бы не одарить им дикарей? Однако похоже было, что Паскаль преисполнен решимости. Он представал передо мной задумчивый, неспокойный, тверже сжимающий челюсти. Однажды он принес мне брошюрку евангелического общества, на ее обложке крупным шрифтом сообщалось: «В Центральной Африке целые племена принимают христианство». Я угадывала его намерения и с полчаса испытывала чувство, которого он мне еще никогда не внушал, — нечто вроде сожаления. Мне казалось, что я выбираю между двумя возможностями потерять человека: потерять его, не разлучаясь, если я дам ему удалиться от его цели, и потерять его в разлуке, если толкну к цели, удаляющей от меня. Однако очень скоро я поняла, что мое сожаление не слишком горячо, что оно похоже на досаду болельщика по случаю перехода лучшего игрока и команду соперников. Быть может, в другом месте Паскаль одержит победу? Увы, выигранная или проигранная, его партия не будет моей. Да и была ли она когда-нибудь моей? Была ли я когда-нибудь ему по-настоящему нужна? Пробудителем совести — вот чем я была для него… И я думала, не испытывая удовлетворения потому, что приносил его мне только Паскаль, необъяснимо враждебно к нему настроенная и в то же время почти возмущенная раздирающими меня противоречиями: «Его отъезд еще полбеды. Вот если бы уезжал Нуйи!..»

Нуйи? Душка Серж! Он совершенно меня не щадил, не упуская случая удручить до предела. То, что он не отличался бескорыстием, я еще могла перенести, В конце концов, есть несколько одинаково оправданных форм существования, и без хищников рано или поздно от голубей было бы некуда деваться. Но почему этого парня, такого широкоплечего, способного силой распахнуть двери жизни, постоянно тянуло к сомнительным делам в подворотнях? Его фабрика работала с полной нагрузкой. Он тысячами сбывал американцам горчичницы в форме унитаза. Тем хуже для американцев! Но, к несчастью, он не мог удержаться от мелких спекулятивных махинаций на стороне. Гораздо охотнее я простила бы ему блестящий, смелый ход, мошенничество крупного масштаба. После истории с бельгийским табаком, в которой ему пообщипали перья, он связался с контрабандным ввозом золота и был в этом деле даже не стержнем, а винтиком, одним из многочисленных посредников, которым мимоходом подкидывают два процента. Игра с огнем. Мания, да и только. Он коллекционировал жульнические приемы, как другие коллекционируют марки. Тщетно пыталась бы я убедить себя, что это у него от жажды риска, что ему приходится испытывать судьбу по мелкому счету из-за отсутствия большого, что им движет своего рода спортивный интерес.

Что касается резвой Кати, которая больше уже не грустила, то она по чьему-то, совету попыталась принять участие в конкурсе красоты на звание Мисс Париж. Я ее не ободряла и не отговаривала. В последнем туре ей оказали дурную услугу ходившие о ней слухи, и Катрин провалилась. Вскоре после этого я имела глупость предложить ей реванш. Люк (в скобках скажу, что на работу он так и не вернулся) поделился со мной тайной мыслью:

— Катрин очень подошла бы для фото на обложке журнала. Мне случается давать рисунки одному женскому журналу, который наверняка взял бы ее на работу. Однако cover girl [26] — профессия, для которой одной красоты недостаточно.

26

Девушка, фото которой помещают на обложке журнала (англ.).

Я колебалась. Тем не менее, поскольку «одной красоты недостаточно», кончилось тем, что я сказала ей об этом предложении. И дернуло же меня! Продешевив идею (и ее возможности), Катрин очень скоро стала демонстрировать свои прелести спереди и сзади в одном из тех иллюстрированных журналов, которые не позволяется выставлять на витринах.

Это новое огорчение заставило меня залезть обратно в свою скорлупу. Конечно, я не могла избавиться от мании вкладывать свои мыслишки в головы людей, хотя это было все равно что бросать монетки в копилку с выбитым дном. Но я чувствовала, что мною овладевает осмот-ри-тель-ность (препротивное слово!). «Довольно витать в небесах, голубушка! — время от времени наставляла я себя. — Широкий жест стоит не больше громкой фразы. Надо ходить по проторенным дорожкам, набираться терпения — это куда вернее». Терпение! Жестоко было требовать его от меня — ведь часы идут, и их тиканью уже недолго будет вторить биение моего сердца. И я начинала подозревать себя в трусости: «Бедная моя девочка, паралич ползет от одного твоего нерва к другому! Может быть, он уже дает себя знать выше шеи?»