Шрифт:
Мое блуждание есть путь моего спасения. Однолико не вселяет оптимистическую уверенность: туда ли следуя я? Этот дневник, который начинаю вести на любительскую камеру, забытую, впрочем, старшей сестрой, которая снимала когда-то мейкапы, я стараюсь сделать порядка… в седьмой раз. И в этот раз я не уверен, что все выйдет гладко и складно, однако не говорить об этом не могу. А вдруг, кто-то там, по ту сторону экрана, взглянет на такое, как я, и о чем-то подумает… Мысль добродетельная пронесется в его заблуждениях! А представьте, если кто-то, о чем-то подумав, что-нибудь этакое хорошее замыслит, а о том,
Прежде представлюсь. Зовут Николаем Львовичем – весьма величаво, такого имени я недостоин, – и мне двадцать пять годов. Низок. Прыщав. Веки припухли. Нос, осыпанный угрями, подбит и смещен чуть влево. Губы тонкие, алые… Ими горжусь. Губы… губы, да и все, еще русые волосы, обстриженные по моде соседом, то есть челочкой набок. Вот мой портрет. Нет, забыл одну детальку… Голос! Многих он пленяет своею постановкой, а мне напоминает говор секундных встречных под навесом: сколько желания высказаться, выступить, показать храбрый характер и размах ума и сколько тщетных попыток достичь своего. В общем так и сяк, а после все прозвали меня Левкой. Безобразно!
Час поздний. Чай в кружке остыл и оставался на дне недопитым. Утром я непременно пойду на работу: работать менеджером. Временно. Бессмысленно обзванивать людей, предлагать им хлам ненужный, не упуская минутной стрелки на часах до короткого перерыва, с перерыва на обед, с обеда на вечер, а там, как время быстро пролетело, и конец рабочего дня.
Сердце не дает мне свободу жить. Оно приказывает открыться. Особенно после встречи памятного дня. Это встреча. Это, несомненно, встреча. Я чувствую это, потому что меня никто не ждал, но был встречен. Я старался быть как можно незаметнее. И был любим. Чего же боле?
Тот день снаружи был похож на день вчерашний. На слякотной широкой остановке открытой ветки метро я стоял в гуще толпы. Снежинки, кружась, падали с неба. Это напоминало детство. Они таяли на грязном асфальте отпечатков людских ботинок. Я смотрел в непроглядное небо и мечтал поскорее лечь спать. Пожалуй, не сразу. Сначала закутаться поглубже в одеяло, включить какой-нибудь старенький мультфильм, а затем с мыслью о своей заброшенности пуститься холостятским храпом. Эта мысль наполняла положительным настроем на предстоящий день. Привычные виды серости места не радовали. Безрадостны были и лица людей. Ведь и я не расположен был общаться. Одна маленькая девочка обегала кругами свою низенькую бабушку и это ей вселяло наивысочайшее наслаждение. От вязкости ожидания я глазел на эту маленькую принцессу в желтоватом дождевом плащике с сапогами имбирного цвета. «Где та радость, которую она находит?» – думал я. – «Почему я не радуюсь? А что, если и мне обежать кругом подле этой бабули, то вероятнее всего меня не поймут, пристыдят, и я раскраснеюсь. Нет», – в тот момент рассудил я, – «иное счастье ждет меня где-то далече» И я доверчиво подчинился этой мысли. «Как мало людей улыбаются в ответ» – произнесла та девочка и остановилась. Бабушка ответила: «не отвлекай людей от дел» и задумчиво посмотрела в даль путей, на табло с часами. Я стоял и размышлял о своем, как было бы здорово промотать целый день и очутиться на этом самом месте, но только держа нос по
Привычный час, час ожидания. Трясешься, думаешь, мечтаешь и едешь из одного конца в другой. Как правило, я слушаю музыку, за ней следует аудиокнига, такая, чтоб без заумностей, потом нападает тоска… Беспеременный говор наполнен бранью, глупой выдумкой. Я не скажу, что лучше остальных, нет, но я благодарен моему покойному дедушке, который научил меня необходимому – говорить. Он был отменным педагогом. Учителем русского языка, литературы и позабытым учителем риторики за невольным повиновением ненужностью сего искусства. Ругательства кружили надо мной, но и в речах незнакомцев я находил почву для произрастания семя, понимая того, что говорить потребно вдумчиво, с разбором, как получится. Куда! На что проще ругнуться, поддерживая при этом кожаную перчатку своего соседа. Я отвлекаюсь и чувствую, что перехожу дозволенную компетенцию.
Скажу, что рад и пристают к душе разнообразные маленькие вещички, как вот этот мой кожаный красноватый дедушкин дневник, который называю также мыльницей; для складности я опираюсь на него, зачитывая вам выдержки. Итак, я выписал дальнейшие строки в рамочку и уж, простите, невтерпеж вам их зачесть:
…В тот день не рьяно и не вспыльчиво, а кротко, тихо, неустанно, как пламень, что был зажжен вневременным глаголом в самом сердце, колыхался, разливаясь отражением по нотам чувств, предчувствий, размышлений, мыслей, слов, в конечном деле, и движений. Я боялся, присматривался, тушевался, а в сердце был ответ: совершить вольный прыжок внутрь своего я. Откуда он во мне? Этот пламень. Думая, борясь с собой и уступая, я кое-что узнал. Пламень – бескрайний свет, который дарит на каждое мое спасительное или опрометчивое движение неизменную любовь к непостоянствам, слабостям моим, в одно и то же несет беспокойную мечту погрузиться в затуманенность своего рассудка. Неведомая сторона, отнюдь не позабытая, но малолюдная. Восстать требовало сердце. Конечно, когда я ехал в вагоне поезда метро, это было приглушенно, почти неразличимо. В сию минуту рассказывая это я уверен, как и впредь, в том чувстве. Пламя светит с далеких-предалеких лет, от предков, их жизни, подвигов и славы; и близок, как сердцу нежен отчий дом, и я богат одним лишь этим даром…
Конец ознакомительного фрагмента.