Всякие диковины про Баха и Бетховена

Музыка — это своего рода волшебство. Кто её придумал? Неизвестно. Откуда она берётся? Неизвестно. Кто её сочиняет? Неиз… Нет, постойте! Вот это как раз известно. Музыку сочиняют композиторы. Они рисуют на листке бумаги всякие разные точки и линии, потом приходят исполнители со своими инструментами и голосами, смотрят на эти точки и линии и делают из них звуки. Всё очень таинственно. Или нет? Ведь слова, которые вы сейчас читаете — тоже всего-навсего точки и линии, только другие. Вы знаете, что они означают, поэтому, глядя на них, можете извлекать из них звуки (и смысл). Может быть, музыка это просто другой язык? Но в музыке всё-таки ЕСТЬ что-то более волшебное. Диапазон звуков намного-намного больше, чем в любом разговорном языке, а поскольку эти звуки не привязаны к какому-то конкретному значению, они и выражать могут

намного больше. Например, нет такого музыкального звука, который обозначал бы понятия «сосиска» или «грязное бельё». С другой стороны, музыкальное предложение или фраза могут звучать радостно, грустно, задумчиво, тоскливо и энергично, причём одновременно! Никаких слов не хватит, чтобы передать сразу столько смыслов. Возможно, когда-нибудь в будущем мы прилетим на далекую планету за миллионы световых лет от нас и повстречаем незнакомую расу живых существ, которые разговаривают только музыкой. Но они, конечно, будут стоять на куда более высокой ступени развития.

Мне очень повезло по части музыки. Я вырос в доме, наполненном звуками. Мой отец играл на скрипке, мать — на фортепиано (и немного на кларнете, пока мы тайком не засунули туда тряпку, чтобы она подумала, будто он сломался, и перестала на нём упражняться круглые сутки; конечно, мы поступили дурно, но это помогло), моя старшая сестра играла на альте и фортепиано, а средняя — на скрипке и фортепиано. А ещё у нас был пёс по кличке Денди (он, к сожалению, давно уже обследует фонарный столб на небесах); когда мы играли на фортепиано одну пьесу Моцарта, Денди просыпался в своём кресле, ставил короткие лапки на подлокотник и завывал от всей души. Если мы фальшивили, он переставал узнавать эту пьесу, бросал на нас презрительный взгляд, с отвращением фыркал и снова засыпал. Итак, ничего удивительного, что все имена из этой книжки — Бах, Моцарт, Бетховен и другие — я знал всегда, но я почти ничего не знал о них как о людях. И только когда я стал брать уроки виолончели у моего главного учителя, дамы по имени Джейн Коуэн, — только тогда я мало-помалу стал узнавать этих людей. Она оживила их! Она цитировала отрывки из их писем, рассказывала о них разные истории, смеялась музыкальным шуткам, которые встречаются в их произведениях, — в общем, помогла мне с ними подружиться. И они оказались настоящими друзьями. Конечно, были тут и свои сложности: скажем, когда у меня было скверно на душе, я не мог взаправду взять и позвонить Моцарту — трудно дозвониться до человека, который умер в 1791 году. Но я мог хотя бы почитать о его жизни, послушать его музыку, а это бесконечно меня завораживало тогда, да и сейчас завораживает бесконечно.

О, какое нетерпение охватывает человека, который хочет перезнакомить наконец своих друзей! Они ещё ни разу не встречались, а он любит их и уверен, что они обязательно должны друг другу понравиться. Вот почему я написал эту книгу. Мне очень повезло: в детстве я познакомился со всеми этими композиторами — блистательными, порой ужасно невыносимыми, порой очень смешными, но всегда удивительно живыми людьми. Я хотел, чтобы и вы с ними познакомились и обрели друзей на всю жизнь, верных друзей, которые и сейчас говорят с нами посредством музыки, хотя их давно уже нет в живых. Я надеюсь, вы подружитесь!

Но почему «всякие диковины»? А вот почему. Моя любимая история — о том, как Бетховен швырялся рагу. Точнее, это было не совсем рагу, а тарелка телятины, щедро залитой соусом. Диковинный случай, согласитесь. Я даже хотел так и назвать свою книжку: «Почему Бетховен швырялся рагу», но почувствовал, что это, как говорится, «не звучит». Однако в своих рассказах я старался быть предельно точным; всё равно в жизни этих необыкновенных людей, этих великих музыкантов случалось такое, что и впрямь нарочно не придумаешь. Так что читайте, и вы узнаете не только почему Бетховен разлил соус, но и почему Бах прошагал пешком 400 километров (или 250 миль), отчего растерялся парикмахер Моцарта, почему Стравинский был арестован вместе с одним знаменитым художником и не попал на обед, который у него был назначен с другим, и многое другое. Веселитесь от души!

Надеюсь, что этого никогда не случится, но если бы, гуляя по берегу моря, я нашёл таинственную бутылку, заткнутую старой пробкой, и неосмотрительно открыл эту пробку, а из бутылки вылетел бы джинн, который, вместо того чтобы поблагодарить меня за освобождение из бутылки, где он томился в темноте и неподвижности, и избавление от судорог, прорычал бы: «Предоставляю тебе выбор: до конца жизни ты сможешь слушать музыку только одного композитора. Ну, выбирай!» Что бы я сказал?

Ну, прежде всего я бы заметил — конечно, очень вежливо (наверное, я старомоден, но я предпочитаю быть как можно более вежливым со свирепыми зелёными чудовищами, зловеще нависающими у меня над головой), — что большинство джиннов, высвобожденных из бутылки, как правило, любезно предлагают исполнить три заветных желания, а не ставят перед единственным выбором, который навсегда лишил бы меня возможности слушать музыку десятков моих любимых композиторов. Может быть, джинн тут же покраснел бы от стыда, прикусил зелёную губу и промямлил: «Ой! Извините, хозяин. Ошибка вышла, оговорился. Загадывайте всё что хотите, три, нет, четыре раза — один раз в отместку за мою глупость». С другой стороны, может, он бы ничего такого не сказал. Может, он прорычал бы: «Я сказал — один композитор, значит, один! И не вздумай спорить, или я запихну в бутылку тебя!» Тут уж мне пришлось бы поскорее ответить: «Хорошо, о не слишком благородный джинн! Если я должен выбрать одного композитора на всю жизнь, пусть это будет Иоганн Себастьян Бах».

А теперь предположим, что джинн исчез (тут я бы с облегчением вздохнул — по-моему, крайне необаятельный субъект), а на его месте оказались вы. Вы не парите у меня над головой, а встали прямо передо мной, демонстративно скрестили руки и сказали: «Да? И чем же он так велик, этот Иоганн Себастьян Бах? И каким он был?» Что бы я ответил? Вероятно, я бы слегка замешкался с ответом, изучая свои ботинки, а потом, наверное, сказал бы так: «Его величие в его музыке — она была да и остается абсолютно гениальной! Каждая нота, которую он когда-либо сочинил, звучит совершенно правильно! Он писал самую грустную, самую весёлую, самую красивую, самую волнующую музыку на свете...» — «Хорошо, — прервёте меня вы (что довольно грубо, ну да ладно, ладно — знаю, что я иногда становлюсь занудой), — но каким он был?» — «О! — сказал бы я, осторожно подбирая слова. — Я рад, что вы спросили меня об этом. Вообще-то, не очень-то я и рад. Ладно, скажу честно, совсем не рад. Видите ли, своим вопросом вы поставили меня в тупик, потому что на самом деле мы не знаем, каким он был». И это сущая правда. Мы знаем о Бахе только то, что он был преуспевающим музыкантом, был завален работой: играл в церкви на органе, давал концерты, писал музыку для принцев, герцогов и местных аристократов, давал уроки юным музыкантам и так далее — как множество других профессиональных музыкантов в Германии того времени. Мы даже не знаем, осознавал ли он свою гениальность! (Мне кажется, что осознавал, даже если и не признавался в этом.)

Во всяком случае, мы примерно знаем, как он выглядел, — сохранился один портрет Баха, написанный, когда ему было лет шестьдесят. Выглядит он на портрете довольно свирепым — совсем не таким, как его мудрая, добрая музыка. Он хмурится на нас с портрета, будто советует пойти и послушать его музыку, раз уж мы так хотим узнать, каким он был! На нём огромный белый завитой парик. (Спорю, что под этим париком у него лысина. Лысый Бах.) И он, как бы это сказать, полноватый… дородный… упитанный. Ладно, сдаюсь, он довольно толстый, раз уж вы настаиваете. Бах, несомненно, любил выпить и закусить. Если друзья хотели его задобрить, они посылали ему добрый кусок мяса или же добрую бутылку бренди или вина. В молодости он однажды получил часть годового жалованья пивом! А когда он запирался у себя в комнате и сочинял музыку, то частенько прихватывал с собой бутылку бренди. И как у него вообще хватало ясности ума, чтобы сочинять? А вот, наверное, хватало.

Пожалуй, ещё больше, чем еду и напитки, Бах любил свою семью. Он родился в одной из самых музыкальных семей на свете. Его прапрадедушка Фейт Бах был пекарем и не мог жить без своей цитры — это старинная разновидность гитары. Он брал её с собой в пекарню и играл сколько душе угодно, пока мололи зерно. Два сына Фейта Баха подхватили «музыкальный вирус» и передали его своим детям, а те — своим и так далее. За последующие пятьдесят лет более семидесяти пяти Бахов стали профессиональными музыкантами, из них больше пятидесяти носили имя Иоганн (а некоторых звали довольно странно: Мармадук). В тех краях, где жили большинство Бахов, их фамилия стала синонимом слова «музыкант»!

Когда наш Бах — Иоганн Себастьян — рос, вся семья обычно раз в году собиралась на огромное торжество. Они были очень набожны, поэтому всегда начинали с пения церковных гимнов. (Неудивительно, что в Библии Бах больше всего любил то место, где описывается, как 288 членов одного племени все вместе исполняют религиозную музыку.) Однако, закончив серьёзную часть, Бахи переходили к шуточным песням, по ходу дела сочиняли под них аккомпанемент, переделывали слова и ноты, стараясь рассмешить друг друга, в общем, веселились напропалую, и никакие компьютерные игры не были им нужны! Вот так…