Вторая Нина
Шрифт:
Голос девочки дрожал искренним чувством. Она была вполне чистосердечна, эта маленькая рыженькая Перская с ее восхищенными глазками и восторженной душой. Она была восторженна, а я одинока в этом большом темном дортуаре среди чужих мне по духу тридцати девочек. Другого выбора не было, и потому, отчасти, не желая оскорбить вполне сочувствующую мне девочку, отчасти, признавая свое одиночество, я протянула ей руку со словами:
— Охотно принимаю вашу дружбу, Мила, и постараюсь быть хорошим и верным другом для вас.
— Для тебя! — поправила девочка и бросилась меня целовать.
— Для тебя! — повторила я с улыбкой, и союз дружбы был заключен.
Глава
КАК Я ОЧУТИЛАСЬ ЗА СЕРЫМИ СТЕНАМИ. СОН. ТРАВЛЯ
Прошло около шести месяцев после того, как за моей спиной раздались громкие крики Люды и Андро, позволившие моему израненному сердцу забиться надеждой.
Князь Андро и Люда, мои спасители, успели вовремя. Когда я, обессиленная и измученная пережитыми волнениями, упала без чувств, тяжело ударившись о кузов коляски, экипаж моих друзей все-таки догнал нас. Князь Андро без всяких объяснений перенес меня в свою коляску, отказавшись выслушивать нелепые, наивные доводы сконфуженного донельзя Доурова. Меня отвезли в Гори, в дом князя Соврадзе.
Люда, Андро, Тамара ухаживали за мной, точно задавшись мыслью вознаградить меня своими заботами и ласками за все время моего пребывания у бабушки. Пережитые волнения не прошли даром — я заболела.
В бреду я часто повторяла имена бабушки, Доурова, Гуль-Гуль, Керима… Я пересказывала целые сцены из пережитого мной, как это часто случается с тяжело больными. Из моих горячечных откровений мои близкие друзья узнали истину, несказанно их поразившую.
Под впечатлением этой истины, Люда неколебимо решила больше не разлучаться со мной никогда, ни под каким видом.
— Бедная Нина, как ты настрадалась! — первое, что я услышала от моей названной сестры, когда открыла глаза после тяжелой болезни.
Прошел еще месяц, пока я совершенно не оправилась и не почувствовала себя вполне бодро и спокойно.
Только тогда Люда сообщила мне о своем решении. Мое возвращение к бабушке стало немыслимым. Никто не мог бы поручиться за то, что она вторично не сдаст меня на руки ненавистному Доурову. Но избавиться от ее опеки тоже нельзя было — до моего совершеннолетия. И тогда Люда отправилась к бабушке и стала убеждать ее в необходимости моего отъезда в Петербург, чтобы я хотя бы один год пробыла в институте, среди новых людей, в кругу благовоспитанных девиц, влияние которых будто бы благотворно отразилось бы на моем, по выражению бабушки, «невозможном характере». Люда обещала подготовить меня, чтобы я могла поступить прямо в выпускной класс, и взялась похлопотать, чтобы меня приняли. Сначала бабушка и слышать не хотела о моем отъезде в институт. Она раз десять повторила, что «на ее совести лежит воспитание внучки, и поэтому она сама, лично должна наблюдать за его ходом и не может доверить меня чужим людям, живущим за тысячи верст, хотя бы эти люди были важные и опытные институтские дамы». Кроме того, бабушка была твердо убеждена, что меня «не исправят никакие институты», что я «вконец испорчена», что учиться я не способна и т. п. Нужно было обладать терпением Люды, чтобы не отступить после подобных объяснений, продолжая убеждать упрямую, гордую старуху! В конце-концов Люда добилась своего — бабушка стала понемногу уступать, а затем дала полное свое согласие.
Пока тянулись переговоры с бабушкой, Люда, не говоря никому ни слова, усиленно хлопотала о месте классной дамы для себя в N-ском институте в Петербурге, где она блестяще окончила курс шестнадцать лет тому назад. Добрая, милая Люда! Чтобы я могла завершить воспитание и образование в институте, она жертвовала собственными благами, меняя выгодное и приятное место в доме богачей
Когда я оправилась от болезни и окрепла, Люда сообщила мне о принятом решении, но не сразу, а постепенно подготавливая к совершенно неожиданному для меня результату ссоры с бабушкой. Вопреки опасениям Люды, это решение вовсе не испугало меня.
«Лучше в институт, чем оставаться в неволе у бабушки или в клетке у Доуровых, — подумала я, — и главное — ведь в институте я не буду разлучена с Людой».
Когда я совсем поправилась, Люда принялась заниматься со мной. Она самым безжалостным образом муштровала меня по всем предметам и за пять месяцев подготовила меня в выпускной класс N-ского института.
Прошел месяц, другой — и настал срок отъезда в институт. Как ни старалась я казаться равнодушной к предстоящему отъезду, на самом деле, я уезжала из Гори с тяжелым сердцем. Я ничего не знала об участи Керима, Гуль-Гуль и обоих дедушек, остающихся в ауле. Правда, князь Андро сообщил мне, что ага-Керим бек-Джамала сидит в тифлисской тюрьме со своими ближайшими соучастниками, но дальше этого сведения Андро не распространялись, и участь моего друга по-прежнему была темна и непроницаема, как туманы в горах Дагестана…
Все это, начиная с моего водворения в горном замке и кончая поступлением в институт, казалось мне теперь похожим на какую-то пеструю, фантастическую сказку.
Новые места, новые лица, забавная поклонница в лице новой подруги — рыженькой Перской, и эта бледная кудрявая девочка с зелено-серыми глазами, похожими цветом на морскую волну — странная, милая, дерзкая девочка… Не во сне ли я все это вижу? Передо мной серые стены дортуара, потонувшие в полумраке, два ряда кроватей и три десятка голов в смешных белых колпачках… Я смотрю на смешные колпачки, на серые стены и узкие кровати, и веки мои тяжелеют, глаза слипаются… Вот в последний раз мелькнула рыженькая Перская, безмятежно уснувшая в своей постели… Серые стены темнеют и как бы придвигаются друг к другу… Точно черные утесы родных кавказских гор теснятся предо мной. Может быть, это и есть утесы? Может быть, и высокое мрачное здание, и бело-зеленые девочки — только сон, вещий сон прежней вольной, свободной Нины Израэл?
Вдруг где-то близко, совсем близко от меня слышится насмешливый голос, задорно выкрикивающий мне в уши:
— Названная княжна Джаваха! Самозванка-княжна! Стыдно! Стыдно! Стыдно!
Появляется бледное лицо с зелеными глазами, похожими цветом на морскую волну, и мой симпатичный враг своей гибкой фигуркой заслоняет от меня все остальное.
— Лида! — шепчу я против собственного желания и воли, — Лида! Почему вы так?.. Я всей душой к вам, Лида, а вы… зачем вы так поступаете со мной? Зачем?
Но стройная фигурка исчезает, точно расплывается во мраке. Надменный голосок умолкает, вместо него возникает какой-то глухой шум…
Это стонет Терек, выбрасывая своим сердитым течением валуны с каменистого дна.
Это Терек! Бурное дитя Кавказа, я узнаю тебя!.. Он рассказывает бесконечно длинную, чудную сказку, сказку речных валунов с каменистого дна… И бежит, и сердится, и струится… Потом я услышала цокот подков быстрого кабардинского коня, звонкие бубенцы тяжеловесных мулов, лениво тянущих неуклюжую грузинскую арбу. Колокольчики звенят… Звон стоит в ушах, в голове, во всем моем существе. Я вздрагиваю и открываю глаза.