Второе апреля
Шрифт:
И тут лейтенант вдруг замолчал, видимо, представил себе какую-то живую картину. Потом он встал и сказал решительно:
— Ну вот что. Я сейчас послушал товарища Ферапонова, подумал и, знаете, засомневался. Может, не надо этого ГЮДа? А?
— Как не надо?! — испугался Сева.
— Да так, пожалуй, не надо. Идите пока, ребята, гуляйте. Мы еще подработаем этот вопрос.
Ребята немного посмотрели, как общественник пыхтел, краснел и дулся, а потом разошлись по своим делам.
Нет, этот ГЮД — новорожденный и, кажется, уже покойный — вряд ли мог кого-либо сделать
... Посреди двора на пьедестале стояла на одной ноге Машка.
— Что это ты так быстро? — спросила она, увидев Ряшу. — Они не приняли тебя?
— Почему не приняли? — сказал Ряша. — Нам самим не понравилось, и мы решили, что не надо. Вообще никакого ГЮДа не будет.
— А что будет?
— Мало ли что будет. Всякое разное.
И тут Ряша ни к селу ни к городу сказал:
— Машка! Слушай, Машка, вот если бы вдруг открылся такой магазин «Все для счастья»...
— А чем там торговать? — спросила Машка, нисколько не удивившись.
— Мало ли чем, — сказал Ряша, не задумываясь. — Подковами. Копеечками, у которых с обеих сторон орел, а решки вообще нету... Или такими пилюлями, усилителями силы, чтоб каждый, кто купит, сразу же сделался непобедимым.
— А зачем быть все время непобедимым? — спросила Машка, сделав ветер своими здоровущими загнутыми ресницами. — Это даже не по-человечески...
Тут Ряша вдруг схватился обеими руками за края пьедестала, крикнул «х-хек!» и мгновенно оказался наверху, рядом с Машкой.
ОНА И ОН
Из семейной хроники
Вадиму Сидуру
ВСТУПЛЕНИЕ
Я не был в этих местах лет десять. И вот случилось попасть туда снова. Другие поехали на Енисей, на Ангару, в город Рудный, в Кукисвумчорр или какой-нибудь Икебастуз. Туда, туда, где, как пишут восторженные души, «романтика прописана постоянно». А я сел на Курском вокзале в веселый курортный поезд, в котором пили, пели, смеялись и делали детям «козу» беспечные отпускники. И проводник посмотрел на меня как на арапа и ловкача, когда я перед последней станцией попросил вернуть мой билет для отчета.
— Не пыльная у вас командировочка, — сказал он с наивозможнейшим презрением.
И я, хотя был обязан давать отчет не ему, а издательской бухгалтерии, как-то так виновато пролепетал, что у меня со здоровьем худо, и на север мне нельзя, и на запад тоже не очень...
Ощущение неясной вины не прошло и позже, когда я устроился в кузове полуторки и покатил в сторону, противоположную морю, золотым пляжам и пестрым обольстительным курортным городам. Я ехал в такую местность, где, по словам районных деятелей, любивших прихвастнуть, ежегодно выпадало в полтора раза меньше осадков, чем в пустыне Сахаре.
Но теперь, по всей видимости, с водой как-то обошлось, потому что ландшафт совершенно переменился, и на месте рыжих, вытоптанных солнцем холмов зеленели веселые виноградники, казавшиеся со стороны шоссе густыми и кудрявыми. Я не очень
В райисполкоме я встретил старого знакомого, товарища Горобца. Он и десять лет назад там работал. Только тогда он, по собственным его словам, был «за старшего подметайлу», а теперь сделался председателем. Притом передовым и знаменитым.
Товарищ Горобец накидал мне множество цифр. Цифры были огромные, и шпарил он по памяти, не заглядывал ни в какие сводки и справки. Каждую новую фразу товарищ Горобец начинал со слов: «Вы не можете себе представить». Хотя именно я-то и мог себе представить, как тут все было.
А потом председатель, райисполкома сказал, что писателям, которые есть инженеры человеческих душ, конечно, не цифры нужны, а души живые. И на этот предмет (чтобы встретиться с душами) мне надо, не теряя времени, катить в совхоз Гапоновский. Это лучшее в области хозяйство (последовал новый каскад цифр), а там наилучшая бригада (еще цифры), а в ней бригадиром Раиса Лычкинова. Та самая!
Я, признаться, никогда раньше про Лычкинову не слышал. И, признавшись в этом, много потерял в глазах товарища Горобца. Он сказал, что Лычкинова, а правильнее Лычкина Раиса Григорьевна, — Герой Социалистического Труда, виноградарь (виноград едите, должны и Лычкину знать). Она как раз два месяца назад прогремела в Москве, пробила такое дело, что и обком не мог. А она, понимаете, пробила!
Честно говоря, я не люблю ездить к «знатным людям». Мне как-то совестно становиться сороковым, или сотым, или тысячным в деловитый хоровод «бряцающих на лирах». «Бряцающие» всегда колобродят вокруг знаменитостей, ожесточая их стандартными вопросами, сбивая с толку громкими похвалами, теребя, вертя, бесцеремонно толкая их и в рабочее время и в досужий час. Но товарищ Горобец не стал спрашивать моего на сей счет мнения, а просто сказал шоферу:
— Давай, Чихчирьян, отвези товарища до Лычкиновой Раи.
... Она оказалась темноволосой, чернобровой, полненькой женщиной лет тридцати трех — тридцати пяти. Когда Рая хмурилась, лицо ее становилось совершенно детским, но когда она улыбалась, сверкая белыми крупными зубами, обозначая ямочки на щеках, — оно как-то вдруг, против правил, взрослело.
Я минут десять наблюдал со стороны, как она разговаривает со своими бригадными. И мне понравилось, что она как-то очень по-свойски с ними разговаривает, словно бы не по делу. Наконец я нашел случай попасться ей на глаза и представиться.
— Добре, — сказала Лычкина. — Что вас интересует?
И я не нашел что ответить. Надо было, наверно, просто сказать: «Вы». Но мне показалось, что так будет несколько неделикатно, даже, пожалуй, нахально. Спросить про методы выращивания винограда? Но в этом я ровно ничего не смыслю, и зачем они мне, методы?.. Ухватиться за палочку-выручалочку: расскажите, мол, пожалуйста, как вы добились своих замечательных успехов? Нет, это тоже не годится. Уж не помню, что я такое пробормотал, но только Рая досадливо посмотрела на часы и сказала: