Второго Рима день последний

Валтари Мика Тойми

– Тогда возьми их,– продолжала она, наклоняясь ко мне. – Они твои. Может, теперь ты оставишь меня в покое.

Солнце садилось. Небо стало багряным, и в доме моём потемнело.

– Как тебе удалось прийти?– спросил я.

– Весь город взбудоражен,– засмеялась она. – Все радуются и веселятся по случаю прибытия генуэзцев. Представь себе, семьсот закованных в железо солдат! Теперь чаша весов склонилась в нашу пользу. И кому придёт в голову следить за дочерью и стеречь её в такой день? Даже если я встречусь с латинянином, то меня, конечно, можно простить.

– Я раньше ни о чём тебя не спрашивал. Но сейчас хочу спросить. Это не так уж и важно. Просто мне интересно. Ты, случайно, не знаешь Лукаша Нотараса?

Она вздрогнула и с испугом посмотрела на меня.

– Почему ты спрашиваешь?

– Я хотел бы знать, что он за человек.

Она смотрела на меня и молчала, поэтому я нетерпеливо добавил:

– Действительно ли он предпочитает турецкого султана византийскому кесарю? Ты сама слышала, как он выкрикнул это перед народом в тот день, когда мы встретились в первый раз. Если ты его знаешь, скажи, может ли он стать предателем?

– Как ты смеешь?– прошептала она. – Как ты смеешь говорить такое о мегадуксе?

– Я знаю его хорошо,– продолжала она с жаром. – И его семью знаю. Он из старинного рода, честолюбивый, вспыльчивый, небезразличный к славе и наградам. Его дочь получила кесарьское воспитание. Он собирался выдать её за кесаря, но когда Константин стал базилевсом, дочь великого князя уже не годилась ему в жёны. Для мегадукса это стало унижением, которое трудно перенести. Мегадукс не согласен с политикой кесаря. Если человек выступает против унии, то он не обязательно должен быть предателем. Нет, он не предатель и никогда им не станет. В противном случае, он не стал бы так открыто и благородно высказывать свои убеждения.

– Ты не знаешь страстей, которые движут мужчинами,– сказал я. – Власть – это неодолимое искушение. Коварный и властолюбивый человек может в своих политических расчётах выбрать вариант, когда Константинополем будет управлять мегадукс в качестве вассала султана. Бунтовщики и узурпаторы и раньше жили в этом городе. Даже монах Хеннадиос открыто призывает к капитуляции.

– Твои слова пугают меня,– прошептала она.

– Эта мысль соблазнительна,– продолжал я,– Не правда ли? Стремительный бунт, небольшое кровопролитие и ворота султану открыты. Пусть погибнет небольшое количество людей, но не все. Тогда и ваша и наша культура не будут уничтожены вместе с городом. Поверь, умный человек может придумать множество причин, чтобы обелить свой поступок.

– Кто ты?– спросила она, отшатнувшись от меня. – Почему ты так говоришь?

– Потому что время, удобное для предательства уже прошло,– ответил я. – Теперь у кесаря семьсот закованных в железо латинян, не считая личной гвардии. Против них бессильна любая толпа, даже если бы Хеннадиос благословил бунт, а мегадукс Нотарас лично повёл народ на Блахерны.

– Так уж получилось,– продолжал я,– что прибытие Гиовани Джустиниани как бы скрепило печатью судьбу Константинополя. Теперь уничтожение неизбежно. Мы можем вздохнуть с облегчением. Ведь султан Мехмед не похож на своего отца Мурада. На его слова никогда нельзя положиться. Тот, кто ему сдастся, поверив обещаниям, сам склонит голову перед палачом.

– Я тебя не понимаю,– сказала она. – В самом деле, я тебя не понимаю. Ты говоришь так, будто хочешь, чтобы наш город погиб. Ты говоришь как ангел смерти.

Закат догорел. В комнате стало темно, и наши лица превратились в бледные пятна.

– Почему «как»? Иногда я сам себя ощущаю ангелом смерти.

– Много лет назад, я ушёл из братства Вольного духа. Их фанатизм был словно тесная келья, а нетерпимость ещё ортодоксальнее, чем у монахов и капланов. И вот, покинув их, я однажды, ранним утром проснулся под старым деревом у кладбищенской стены. На этой стене кто-то нарисовал танец смерти. И первое, что я увидел – скелет. Он вёл в танце епископа. Он вёл в танце императора. Он вёл в танце купца. Он вёл в танце красивую женщину. Было свежее росное утро. Соловей пел над быстрым Рейном. И тогда меня коснулось откровение. С тех пор смерть стала моей сестрой, и я перестал её бояться.

– Твой город как старая шкатулка для драгоценностей, с которой осыпались украшавшие её драгоценные камни. Она стоит с повреждёнными гранями и углами, но, всё же, это единственное, что осталось от прежней красоты. От последних философов Греции. От расцвета веры. От первого храма Христа. Древние книги. Золотом мерцающая мозаика. Не хочу, чтобы всё погибло. Люблю их болезненно, безнадёжно, всем сердцем. Но время гибели пришло. Кто же добровольно отдаст грабителю свою шкатулку для драгоценностей? Пусть лучше она погибнет в огне и крови. Последний Рим! В тебе и во мне его тысячелетнее дыхание. Лучше корона смерти, терновый венец Христа, чем турецкий тюрбан.

– Кто ты?– прошептала она. – Почему говоришь со мной в темноте?

Я сказал, что хотел сказать. Высек огонь и зажёг свечи. Жёлтые топазы ожерелья замерцали на её шее. Жёлтые топазы под знаком стрельца. Они оберегают от подлости.

– Кто я? Женатый, латинянин, авантюрист как сказала ты сама. Зачем же спрашиваешь?

Она неловко поправила воротничок.

– Твой взгляд обжигает мне шею.

– Это моё одиночество обжигает тебя. Моё сердце превращается в пепел, когда я смотрю на твою обнажённую шею в блеске свечей. Твоя кожа как серебро. Твои глаза как тёмные цветы. О тебе можно слагать стихи. У меня для тебя много слов, красивых слов. Если их не хватит – одолжу у старых и современных поэтов. Кто я? Я Запад и Восток. Я кровь Греции, бегущая по жилам Запада. Ты довольна?

– Мне уже пора идти,– сказала она, встала и надела плащ, не дожидаясь моей помощи.

– Я возьму фонарь и пойду с тобой. На улицах неспокойно. Не хочу, чтобы ты повстречалась с пьяными генуэзцами. Сегодня будут драки. Это в обычае наёмников. Ты не можешь идти одна. Ведь они латиняне.

Она заколебалась.

– Как хочешь. Её голос был неживой. Лицо окаменело. – Теперь мне всё равно.

Я пристегнул к поясу свою кривую турецкую саблю. Её лезвие может рассечь летящую в воздухе пушинку и выщербить европейский меч. Такие сабли выковывают янычары.

– Сегодня вечером…– произнёс я, и слова застряли у меня в горле. – Сегодня вечером…– и опять не смог выговорить дальше. Из глубины моего сердца вдруг поднялась жаркая волна и смыла холодное разочарование. Многие годы я учился у дервишей, не ел мясо, и никогда у меня не возникало желание ранить или убить живое существо. Но сегодня я впервые хотел ранить и убивать. Убить человека, своего ближнего. Моё варварское тело взбунтовалось против души. Моя греческая кровь ненавидела латинян. Я чувствовал себя так, словно что-то во мне раскололось надвое. В моей душе вспыхнула жажда убийства. Никогда я ещё не ощущал такого. Это пришло с любовью. Любовь как землетрясение выбросило во мне наверх всё, что пряталось в самых тёмных тайниках моей души. Я не узнавал себя самого.