Шрифт:
«То вместе, то поврозь…»
Нам решительно не дано знать, что в нашей жизни главное, а что – второстепенное. Тем более что открывается это порой так поздно, что для размышлений остаются одни лишь последствия. К тому же, как бы ни был долог и прочен союз двоих, у каждого свое главное и свое второстепенное, свое сложное и простое.
Многолетнее сосуществование под одной крышей двух пишущих людей – предмет особого разговора. Но мы мало того, что живем рядом, ежедневно мучая друг друга свежеиспеченными
Отвечаем.
Сначала – разговоры. Идея, тема иногда вспыхивает в самый неожиданный момент как дитя случайной ассоциации. И мы враз замираем, словно гончие, почуявшие дичь. Совместная работа – первоисточник ссор, чуть не до крика («Я не могу ставить свою подпись под таким безобразием!», «Все, что ты говоришь, тысячу раз было!», «Да что с тобой?!» – и т. д.), трудных достижений консенсуса и, наконец, момента, ради которого и сели вдвоем за один компьютер – когда все муки окупаются, и написанная фраза если не кажется удачей, то по крайней мере не вызывает раздражения.
Бывает по-разному: один начинает писать что-то, показывает другому, а у того возникают свои соображения, требующие немедленного совместного воплощения. А иногда наоборот: садимся писать вместе, но мысли разбегаются в самом прямом смысле этого слова. Разбегаются и авторы – каждый к своему столу. А если одна и та же идея осенила обоих, начинают терзать сомнения: не общее ли это место?
Стоит задуматься о чем угодно, скажем, о важности мелочей, услужливая память подсовывает и цитатки к случаю: «всесильный бог деталей…», «…из какого сора», «Случайно на ноже карманном…» И сковывает мысль осознанием того, что все уже, в сущности, сказано и надо ли множить трюизмы? И отходишь от компьютера и думаешь не о мелочах, а о смысле жизни, что, как известно, малопродуктивно. Но это в повседневном быту малопродуктивно, а что касается текстов, то при неотвязности размышлений о смысле жизни они гонят назад, к компьютеру.
Да, нам решительно не дано знать, что в нашей жизни главное, а что второстепенное, что сложное, а что простое. Как часто дополнение, выраженное существительным мужского или среднего рода в винительном падеже, мы принимаем за само подлежащее! А что может быть проще фразы «Дуб украшает бор»? Или, «используя зеркало», пытаемся чисто произнести английский звук (e), руководствуясь инструкцией из учебника фонетики, гласящей, что для этого «масса языка должна находиться в передней части ротовой полости». Англичанину-то ничего не стоит переместить посреди разговора массу языка в переднюю часть ротовой полости. Он этого просто не заметит. И наша неимоверная трудность для него даже не мелочь. А вот заставьте того же англичанина правильно употребить русский падеж!
Или вот: экскурсия по шедевру архитектуры модерна Дворцу музыки в католической Барселоне. Указывая на сцену, с известной долей смущения гид предвосхищает неизбежный в ее представлении вопрос: «Вы, наверно, удивитесь, что здесь орган, ведь мы же не в соборе». И в этой проходной, вроде бы малозначащей реплике ярче, чем в иных трактатах, вдруг открывается культурная пропасть между двумя христианскими ветвями.
И вообще, сплошь и рядом бывает так: есть глубина, но нет объема. Объемность, может быть, и достигается не только и не столько умными рассуждениями, а как раз теми осадками «словесной руды» (куда мы без заемных слов?), осадками пустой породы разнообразных впечатлений. В старые и для кого-то добрые времена не было, кажется, ни одной неоновой вывески, чтобы в ней не перегорела буква. И магазин кулинарии на Трубной площади, обронив во тьму заглавную «О», гордо возглашал: «…беды на дом». Тут ведь, если вдуматься, высокая поэзия – дух захватывает от мысли, какие несчастья ты можешь принести в судке для супа, если воспользуешься столь любезным приглашением. Какой там Ящик Пандоры! Так что, наверное, нет, наверняка – не
Впрочем, эта книга, вопреки тому, что написано выше, далеко не только о мелочах. Просто серьезные темы не требуют обоснования своей уместности.
Наши вольные заметки охватывают не один год, и, составляя книгу, мы опасались, не окажется ли кое-что в них устаревшим: страна стремительно менялась, и возникало ощущение, будто люди вокруг нас тоже совершенно другие. Нет, и люди те же, и мы сами – ну разве что чуть постарели. Менялся антураж: где была булочная, разместился салон итальянской обуви, а в бывшем овощном расположился магазин «Белый ветер», а после него – банк. Но не момент нам дорог, а возникший на его острие повод поговорить на «вечные» темы.
Мы легко как данность принимаем тот факт, что каждый отдельный день состоит из разрозненных событий, переживаний, мыслей, впечатлений, а к жизни, сложенной из этих дней, склонны относиться как к некой целостности. И нужно определенное усилие воображения, чтобы увидеть в горстке разноцветных камушков мозаичное панно.
Так что эта книга, по сути – «собранье пестрых глав», из которых мы пытаемся сложить свою картину мира и докопаться до второстепенной сути вещей «то вместе, то поврозь, а то попеременно» (последняя на сегодня цитата).
ПРИНОШЕНИЕ ЭРАЗМУ
Е. Холмогорова. ПОХВАЛА ВЕРХОГЛЯДСТВУ
Первое, о чем предупредила нас многоопытная переводчица-итальянка: «В Италии uno momento совсем не то, что вы думаете, – это как минимум полчаса, здесь ничего не делается быстро». Правоту ее слов можно почувствовать в любом кафе. Но ритм улицы знаменитых городов Италии никак нельзя назвать неспешным: его задают туристы.
Человек, временно попавший в эту категорию, должен затвердить ряд правил, я бы даже сказала, заповедей. Первая и главная из них – полное подчинение гиду и слепая вера информации. Вот я прочитала в путеводителе, что во Флоренции самое вкусное в мире фисташковое мороженое, и уже считаю делом чести его попробовать. Я даже не пытаюсь вслушиваться в свои вкусовые рецепторы, я просто ем самое вкусное в мире фисташковое мороженое.
«Посмотрите налево, теперь направо. Как не увидели? Увы, мы уже проехали. Я всегда предупреждаю заранее…» Проникнувшись полным доверием к абсолютной компетенции гида (только так, сомнения тут неуместны), готова все воспринимать как истину в последней инстанции и восторгаться дежурной шуткой как остротой, только что родившейся в прелестной головке флорентийки (римлянки, венецианки – все звучит, как песня) и предназначенной только тебе.
Похоже, мы уже перешагнули через ненависть ко всему коллективному и готовы встать выше этого. Нет, пока еще не как японцы: вот группа в одинаковых жилетах, чтобы удобнее было отличать «своих», – прямо дворовая футбольная команда. А впрочем, вон американцы: у каждого на шее веселенький яркий платочек, завязанный наподобие пионерского галстука. И, конечно, все обвешаны аппаратурой, хотя то и дело нас предупреждают, что пользоваться ею нельзя. «Снимать и щелкать здесь запрещено», – говорит гид в музеях Ватикана. Мы улыбаемся, но нельзя не отметить точность формулировки: «снимают» на камеру больше, чем «щелкают» фотоаппаратом.
Мне хорошо в этой пестрой толпе. Я чувствую себя частичкой цивилизованного мира, не отягощенной клеймом «советский». И готовность подчиниться правилам коллективизма не угнетает, а возвышает, это мой выбор на ближайшую неделю, как ни парадоксально – новая степень свободы. Я принимаю правила игры, марафон начался, и с судьей не спорят.
Времени на то, чтобы присмотреться друг к другу, нет, поэтому очень быстро, повинуясь своего рода классовому чутью, группа разбивается на стайки; как показывает будущее, интуиция срабатывает точно. Но в любом стихийно возникшем коллективе неизбежно присутствие и чужеродных элементов.