Вверх по течению
Шрифт:
Кирка была типа обушок — с обоих концов острая. Подумал — все равно нагревать и ковать — и переделал ее в привычную для русского человека кирку — мотыгу.
Пришел Гоц. Посмотрел на мое изделие. Почесал затылок и спросил.
— А расплющил на кирке конец зачем?
Пришлось объяснять, что острым концом можно в таком грунте только неглубокие дырки наделать, а вот мотыгой все это потом очень удобно отколупывается, что остается только совковой лопатой подобрать.
— Сам придумал? — посмотрел на меня ефрейтор с подозрением.
— А
— Ладно, — согласился со мной батальонный кузнец, взявшись раздувать меха горна. — Хуже не будет. Один же конец остается по — прежнему острым. Работаем. — И тут же выдал нечто обратное. — И не так как ты взялся, словно тебе сдельно платят, а так как я сказал вчера. Изображаем… Нам этой кучи ломаного струмента надолго хватит, а там еще подбросят. А служба между тем каждый день идет. Где смысл надрываться?
— Не получится, — ответил я ефрейтору. — Было бы мирное время, я бы со всей душой с тобой согласился, но сейчас идет война. Не построим вовремя укрепления на перевале, вынесут отсюда винетские горные стрелки наши войска, и будем мы с тобой ударно вкалывать, но уже в плену за пайку скудную. Ты этого хочешь?
Кузнец забрался под кепи всей пятерней.
— Мда… Не рассматривал я этот вопрос с такой стороны.
И мы впряглись в починку. Раскалить, выпрямить, конец расплющить, сформовать и закалить. И так двадцать три раза до сигнала горниста, который созывал на обед. Нормальная работа никакого показного усердия. Глянули на кучу покореженного инструмента, которая и не подумала уменьшаться, махнули рукой, сняли кожаные фартуки, умылись и пошли трапезничать. Святое дело для солдата срочной службы.
Питались мы в батальонной столовой вместе со штабными унтерами. Юнкера с офицерами вкушали отдельно для них приготовленную пищу в палатке комбата. Остальные в ротах, каждая отдельно. Впрочем, кормили неплохо, хотя гороховый суп был не со свежей убоиной, а с отмоченной солониной. Повар батальонный призывался из пафосного ресторана во Втуце где, несмотря на молодость, трудился уже помощником шефа на кухне. Видать, ушедшие боги отпустили мне и здесь толику везения. Но только на год, потому как гражданство этому талантливому работнику общепита было до одной дверцы, а почти год он уже отслужил.
Ну, вот… Сглазил.
На третий день приперся в кузню унтер — офицер Прёмзель с претензией. Конкретно ко мне.
— Это ты что ль у меня во взводе подснежником числишься?
— Может и я, — пожал плечами. — Откуда мне знать штабные заморочки, когда работы навал. Только в столовую и в сортир сходить есть свободное время.
— Бросай работу и иди за мной, — сказал унтер. — Тебя командир роты требует поставить пред его ясные очи. И это… В порядок свой внешний вид приведи, а то ротный неаккуратных солдат не любит.
— А он чё, большой начальник? — запустил я русский армейской прикол. С него обычно хохлы офигевали. Наши, российские. С украинскими хохлами послужить мне как-то не довелось.
Но Прёмзель оказался стрессоустойчивым унтером.
— Щас он тебе сам разъяснит, кто тут большой начальник, а кто маленький, — усмехнулся он. — Дам только один совет. Называй его не 'господин капитан', а 'ваша милость'. Он это любит, потому как барон.
— Это, с какого — такого бодуна? Я ему не крепостной, а такой же слуга императора, как и он, — набычился я.
И очень удивился. Встреченные мною в стройбате инженеры и инженерные юнкера из аристократов снобизмом не отличались.
— Ну, мое дело предупредить, а там как сам захочешь, — осклабился унтер. — Умылся, пошли… Хотя нет. Сапоги еще раз почисть. Особенно задники. Чтоб блестели как у кота яйца.
Командир первой роты капитан барон Тортфорт, низкорослый рано лысеющий толстяк лет тридцати пяти, начал наше знакомство с того, что обозвал меня дезертиром. И минут пять разорялся на недисциплинированность так называемых добровольцев с гор, которые сбегают при первом удобном случае куда полегче, а на линии работать некому.
— Прёмзель, это твой солдат, — заключил капитан, — Тебе его и воспитывать. Поставь его на самый трудный участок, и дай кайло в руки. Нечего ему при штабе 'придурком' околачиваться, раз он у нас в списочном составе.
Так я оказался в стройбате на общих работах поработав батальонным 'придурком' всего-то три дня.
— Тебе ясно все? — ткнул ротный мне в грудь волосатым пальцем, напоминающим сардельку.
— Так точно, господин капитан, — рявкнул я, приняв четкую уставную стойку, как в лагерях учили.
— Ко мне обращаются не 'господин капитан', а ' ваша милость', — нажал на меня ротный, но ласково так, как на ребенка.
— Никак нет, — изобразил я собой солдата Швейка. — Осмелюсь доложить, что согласно Уставу внутренней службы имперской армии младший военнослужащий обращается к старшему военнослужащему исключительно по воинскому званию или чину с прибавлением эпитета 'господин'.
Капитан обошел меня со всех сторон, как бы разглядывая, потом повернулся к унтеру и заявил.
— Устрой ему жизнь по уставу, Прёмзель. Раз так ему этого хочется.
И лениво так махнул нам рукой на выход.
— Будет исполнено, ваша милость, — гаркнул унтер.
И уже мне.
— За мной. Шагом марш.
Каблуки Прёмзель стаптывал внутрь. Отец как-то давно мне сказал, что это признак вредного человека.
Указал мне унтер место в палатке, дал полчаса на перетаскивание вещей и время на обустройство до обеда и ушел.
Гоц встретил меня в кузне с разведенными в стороны руками и весьма удрученной мордой. Он уже успел сбегать с жалобой к батальонному инженеру, но тот сказал ему, что это распоряжение комбата по жалобе командира первой роты и что он тут поделать ничего уже не может.