Вверх по течению
Шрифт:
Попал. Не зря столько патронов сжег на тренировках.
Противник ойкнул и упал, и уже с земли громко заорал.
За спиной раздались хлипкие хлопки карманного бульдога офицера. Это не мой револьвер, который басовито грохочет. У Плотто оказался короткоствольный пятизарядный револьверчик калибра 6,5 миллиметров, который производили в городе для гражданского рынка из бракованных винтовочных стволов. Единственное достоинство этого стрелядла — в кармане можно носить, не выпирает.
Успокоившись за свою спину, вскочил я на оглоблю и наконец-то увидел как разбойник —
Пришлось стрелять еще раз. Прямо в его оскаленную рожу, скулящую на тонкой ноте.
Потом запрыгнул я на спину лошади и, полулежа на ней ударил каблуками бурок по ее спине, закричав.
— Ну, милая, вывози, Ласка. На все что способна. Гони! Выручай!
И умная лошадь рванула с места сразу хорошим галопом.
Тут-то мне в спину как кувалдой ударили. Еле удержался на лошадиной спине, припав к шее и держась как черт за душу грешную за упряжь.
Револьвер мой именной выпал в снег.
Сзади еще раздавались редкие выстрелы, но Ласка шла в оглоблях таким широким намётом, что я стал беспокоиться за Плотто, как бы он с санок не сверзился.
Превознемогая резкую боль я обернулся и с облегчением увидел в санях черное пятно офицерской шинели моряка.
Вскоре дорога ушла за поворот и отделила нас от нападавших густым лесом.
Я придержал лошадь и, когда она перешла на неторопливый шаг, просто свалился с ее спины в снег. Сил держаться не было никаких.
Спина болела и жгла, в глазах двоилось, помню только, как Плотто тащил меня в сани, а я упирался почему-то и все порывался идти обратно искать свой наградной револьвер, который дорог мне как память. Но моряк, хоть и однорукий, со мной справился, и вскоре мы въезжали в открытые ворота полигона.
Не останавливая лошадь, Плотто орал благим матом на весь плац.
— Тревога! В ружье! Вражеское нападение на дороге.
А потом все помутилось.
24
Очнулся я уже в светлой комнате с высоким потолком, расписанным на тему пейзанской любви пастушков и пастушек. В зеленых холмах, среди белых овечьих отар и больших лохматых рыжих собак — волкодавов. Никакой порнографии, но талант художника в каждом движении персонажей передал неподдельный флер эротизма.
Вспомнил слышанное когда-то в общаге филологического факультета МГУ на проспекте Вернадского утверждение из красиво очерченных губ утонченной интеллигентной филологини отчаянно умничающей перед неизбежным сексом с 'колхозником' из Тимирязевки про закон французской литературы. Маркизы любят читать про апашей, а апаши про маркиз. И про роль темы пасторальной любви в дворянских воззрениях восемнадцатого века непосредственно перед Французской революцией. И про теорию 'благородного дикаря' тоже что-то было, но я уже начал ее раздевать и не дослушал, чем это дикарь таким благороден.
К чему я это? Общага университетская была обшарпана, давно без ремонта и по ней гуляли толпы тараканов. А вот,
Стены гладко оштукатурены под вычурный разноцветный 'искусственный мрамор'. Похоже, что когда-то на них висели картины, крюки еще торчат, но хозяева видимо сняли их, отдавая здание под госпиталь. А вот тяжелые газовые бра с хрустальными висюльками, изображающие непонятные мне аллегории, остались.
В комнате, точнее уже госпитальной палате, стояли еще три кровати, но они были пустые, даже без матрасов.
На прикроватной тумбочке фарфоровый чайник с очень длинным носиком, но мне не дотянуться — очень больно крутиться, а пить хочется.
Тихо вошла молчаливая милосердная сестра, очень деловитая. До бровей упакованная в сестринскую косынку. Лет тридцати. На внешность — никакая, бесцветная очень… Но понятливая… сразу сунула мне этот чайник носиком в рот и оттуда полилась живительная влага. Простая кипяченая вода. Блаженство…
Потом она беззастенчиво откинула одеяло и вставила мне в анус с градусник. Неприятное ощущение, я вам скажу.
— Не дергайтесь, больной, — окрикнула она. — Расслабьтесь. Не хватало еще вам там градусник сломать. Ртуть она вредная. Не говоря уже о стеклянных осколках. Мало вам одной операции?
— Где я?
— В госпитале. Где еще быть раненому офицеру.
— Я не офицер. Я старший фельдфебель артиллерии.
— Тогда вам просто повезло попасть в офицерский госпиталь графа Гота. Это его городской дом. Тут хорошие хирурги и все будет прекрасно с вами. Опасности для вашей жизни уже нет. Пулю вынули. Просто вы потеряли много крови. И трещина еще у вас в левой лопатке от пули, которая ее не пробила. Так что лежите смирно. Не делайте себе хуже, чем есть на самом деле.
Она вынула градусник, посмотрела на него, и что-то записала на фанерке, прикрепленной к спинке кровати.
— У вас странный акцент, — констатировала она.
— Я из Реции.
— Да? Странно… А почему вы не блондин?
— Не все горцы блондины. Бывают и исключения. Я, например.
— Еще пить хотите? Или наоборот?
— Сейчас нет. Но обязательно захочу. Если вы уйдете, то поставьте чайник на стул под правую руку, а то я влево вертеться не могу.
— Как скажете, — и она выполнила мою просьбу. — Есть еще не захотели?
— Нет.
— Это наркоз отходит. Нормально. Но если захотите, то вам вскипятят бульон. Над головой у вас шнурок, дерните — колокольчик зазвонит, и к вам подойдут. Но все же постарайтесь еще поспать. Сон — лучшее лекарство.
И накрыв меня одной простыней — в палате было довольно жарко натоплено, она ушла, закрыв за собой высокую дверь. И я остался один.
Делать нечего, кроме как рассматривать расписной потолок и вспоминать ту стройную до жалости филологиню из Ташкента. А что? Тоже занятие. А то старая Земля стала подергиваться в воспоминаниях какой-то полупрозрачной дымкой. Словно все там было не со мной, а в кино посмотрел.