Вязниковский самодур
Шрифт:
Теперь, разговаривая с Машей, Дуня хитрила, спрашивая ее о зазнобе, будто сама ничего не знала.
— Так есть у тебя зазноба? — повторила она.
— Есть ли, нет ли, не все ли тебе равно? Оставь ты меня в покое!..
— Ишь какая характерная! И не подступись к ней! Ну, матушка, будь покойна, сейчас заговоришь. Ты думаешь, я тебе враг?
— Не думаю, — сказала Маша, — с чего ж тебе быть врагом моим? Я тебе зла не сделала.
— А может, ты мне поперек дороги стоишь?
— И этого не думаю. Ведь я, как сказала князю, так и останусь при своем, пусть
— Заморские кушанья! — подхватила Дуняша. — Мне за всю мою службу хоть бы разочек подали того, чем тебя каждый день теперь пичкают. Ради этого я даже поголодать денек-другой согласилась бы… А то вот еще: «Бери, — говорит, — экипаж любой, и гости станут руку целовать тебе, а прислуга госпожою звать»…
Дуняша отдала все бы за такую жизнь. Положим, она и решила во что бы то ни стало добиться этого… И теперь, разговаривая с Машей, она начинала поход, целью которого было заставить князя исполнить все посулы, сделанные им Маше, но лишь для нее самой, Дуни.
— Ничего мне этого не надо! — проговорила Маша.
— Не надо, так и разделим: пусть мне будет все, что он тебе обещал, а тебе пусть достается твой красавчик…
— Какой красавчик?
— А Гурлов, Сергей Александрович, — вдруг произнесла Дуняша, рассчитав, что, как громом, поразит этим Машу.
Расчет оказался правилен: Маша как была, так и осталась с разинутым ртом.
— А ты почем о нем знаешь? — невольно вырвалось у нее.
«Попалась, — мелькнуло у Дуни, — теперь не уйдешь!»
— Знаю и знаю, что он здесь поблизости, — продолжала она, сообразив, что Гурлов, если уж они любят друг друга, не мог оставить Машу и уехать, а должен скрываться где-нибудь тут же.
У Маши глаза загорелись.
— Ты и это знаешь? Что же, ты видела его?
— Может, и видела, может, он поклон тебе через меня передал, — снова солгала Дуняша, видя, что ложь удается ей.
— Поклон? А записки не дал никакой?
— Не дал. «Потом», — говорит.
Как только она сказала о Гурлове, Маша сразу поверила ей, и теперь Дуня показалась ей и милой, и доброй.
— Слушай, Дуня, голубушка, — заговорила она, — пойди к нему сейчас, попроси хоть два словечка написать…
Дальше поддерживать этот разговор Дуня опасалась.
«Пойди к нему сейчас» — значит, он тут, в самых Вязниках, ближе, чем можно было предположить. Это было главное, что хотелось узнать Дуне. Допытываться дальше казалось неосторожным, и Дуня ушла, якобы прямо к Гурлову, чтобы попросить его написать Маше.
XXXI
Чаковнин сидел за завтраком на обычном своем месте, рядом с князем. Гурий Львович завел разговор о духах и косметике, причем заявил, что из старых средств предпочитает для освежения лица холодец, то есть мятную настойку, а что мытье лица сливками никуда не годится. В заключение он добавил, что уж если и помогает что-нибудь для белизны и нежности кожи, так это — земляничные ванны.
— А мне кажется, что если от рождения природа не дала красоты, то ничего
— Маша, — подсказал князь.
— Ну, вот она! Она и без всяких земляничных ванн хороша.
Чаковнин с нарочною целью завел разговор о Маше. Ему хотелось разведать, где она.
— А что? Хороша небось? — спросил князь.
— Хороша! Жаль, что вы ее показываете редко. Такую красавицу грех взаперти держать. Ведь вы ее взаперти держите? — обратился Чаковнин прямо к князю.
— То есть как вам сказать? Конечно, нельзя на волю пускать девку, но, чтобы так уж очень запирать, тоже этого не делаю. Вот теперь, например, она переведена у меня в турецкий павильон, что в парке…
— Какой павильон? — опять спросил князя Чаковнин с полнейшим равнодушием в голосе.
— А разве не знаете? — охотно стал объяснять князь. — Недалеко от дома, с минаретом таким. Я вам показывал, вы еще ковры там хвалили.
— А, знаю! Так это — главный павильон? Да? И что ж, она там живет у вас?
— Да, я перевел ее туда…
После завтрака Чаковнин принялся ходить вокруг турецкого павильона, так будто, гуляя. У дверей на страже стоял гайдук Иван. Чаковнин подошел к нему.
— Ты что ж здесь? Павильон сторожишь?
— Да, павильон сторожу.
— Ну, а мне войти в него можно?
— Не приказано пускать.
— А ты знаешь, в павильоне-то этом есть кто-нибудь?
— Не могим знать…
Чаковнин не настаивал дальше. Он круто повернулся и направился во флигель.
Он уже после завтрака успел послать за помощником парикмахера, который был нужен ему якобы для стрижки волос.
Гурлов почти одновременно вошел с ним во флигель.
— Ну, батюшка мой, — сказал ему Чаковнин, когда они заперлись в комнате, — узнал я все подробности. Сам князь за завтраком рассказал мне. Никита Игнатьевич, мы вам мешать будем? — обратился он к Труворову, улегшемуся на свою постель для сна после завтрака.
Никита Игнатьевич спал и после завтрака, и после обеда. На него нашел теперь период спячки.
— Ну, что там мешать! Ну, какой там! — сонным голосом протянул он.
— Ну, хорошо! Так вот, государь мой, узнал я все подробно. Она находится теперь в турецком павильоне, в парке. Я там пронюхал малость: действительно, у турецкого павильона гайдук стоит и никого в него не пускает.
— Неужели? — произнес Гурлов, вдруг приходя в волнение.
— Что ж, это тревожит вас?
— Да вы знаете, что это за павильон? Нет? Ведь в прошлом году там зарезалась одна вдова, красавица помещица. Она приехала сюда по приглашению, ей отвели этот павильон — там оружие турецкое на коврах висит — она осталась ночевать, а наутро нашли ее мертвой. Она зарезалась кинжалом, со стены снятым.
— Скверная история! Так что ж вы-то испугались? Думаете, что с Машей может подобное приключиться, что место это так действует или просто что страшно ей там будет? Может, вдова-то зарезанная по ночам ходит?