Выдуманный Жучок
Шрифт:
Мадина кивает, по её лицу текут слёзы.
— Мужу не говори, — повторяет она и торопливо отходит в сторону. Опустив голову, пробегает мимо наших с Анькой мам на банкетке — ей стыдно перед соседками.
Она не знает, что никто не осуждает её за воровство пелёнки. Это же популярная больничная примета — украдёшь пелёнку, никогда сюда не вернёшься. Но как же пребывание в больнице подточило мусульманку Мадину, чтобы…
Мадина добирается до нашей банкетки и усаживается рядом — с детьми ей не так стыдно. Аня протягивает Малику красный
— Не волнуйтесь, Мадина, — говорю ей я, — вам инфекцию пролечили, шунт сменили. Скоро отпустят домой без всяких пелёнок.
Мадина смотрит в пол.
— Дома каждый день, — тихо говорит она, — я пеку мужу чепалгаш. Кто ему готовит без меня?
— Чепалгаш? — переспрашивает Аня. — Пирожки? Нет, это такие лепешки с творогом?
Мадина кивает.
— Из-за лепешек? — повторяю я. — Весь сыр-бор из-за каких-то лепешек?
— И так в прошлый раз перед мужем стыдно было, — шепчет Мадина, — шунтированного ребёнка домой везу. Ревела всю дорогу.
У меня щиплет внутри, там, где горло. Ведь звучит это как «бракованного ребёнка». Между прочим, я тоже шунтированная! Бедный Малик…
— А теперь вернулись с инфекцией… и всё никак не уедем. Кто печёт мужу чепалгаш и выбивает ковры в моём доме?
Мадина как будто во сне. Вдруг она выпрямляется и смотрит на Аню.
— За что рассердился на меня Аллах? — спрашивает она.
— Я не знаю, подходит ли это вашему Аллаху, — неуверенно произносит Аня, — но вот моя бабушка считает, «нужно говорить Богу спасибо за то, что есть».
— Например, за шунт, — вставляю я сердито, — между прочим, ещё двадцать лет назад таких операций вообще не делали, и ваш Малик мог бы…
Мадина качает головой и уходит, шаркая. В каждом её шаге так и слышится «чепалгаш-чепалгаш», «ковры-ковры», а за ней, оставляя противный мокрый след, бежит чёрный жучок с вытянутым хоботком.
— Ты слышала? — я почти кричу. — Их папочка хочет лепёшечек и чистеньких ковриков. А Малик пусть от шунт-инфекции умрёт.
Аня молчит.
— Мадинка — балда, — говорю я, — у меня тоже шунт. И я радуюсь, между прочим. Хотя у меня тоже дома дела. Кто без меня кормит морскую свинку и поливает кактус? Кто проверяет у сестрёнки английский? Вдруг она найдёт себе новую старшую сестру?
Не улыбнувшись, Аня собирает свои клубки, осторожно кладёт в карман халата Жучка и идёт к себе в палату.
— Что с ней? — спрашиваю я Жучка.
— Может, их папа тоже…
— Я тебе голову сейчас откручу вместе с усиками. У Аньки классный папа.
— Но, может быть, ему тяже…
— Нет. Нет-нет-нет!
Тут же вспоминаю ночной разговор мамы и папы. И от этого мне ещё больше хочется крикнуть:
— Нет! Нет! Нет!
МЫ терпим, а не папы. МЫ герои, а не они! По ним не ползают Жучки Отчаяния! Им не колют уколы! Им не делают наркоз! Сиди и жди, пока выпишут жену с ребёнком, что в этом тяжёлого?!
Сердитая, догоняю Аньку в её палате. В дверях сталкиваюсь с мамой Васи. Их отсоединили от капельницы и разрешили выйти в коридор. Мама несёт двухлетнего Васю на руках. Глаза у него закрыты.
— Идём гулять, идём гулять, — приговаривает Васина мама тихонько.
Вася в одних носках, ходить он не собирается, потому что всё время спит. «Гулять» — значит, мама будет носить его туда-сюда по коридору вдоль сестринских постов и разговаривать так, будто он не спит.
— Смотри, Васяня, солнышко вышло… Смотри, у Миши — катер на колёсиках.
В нашем отделении, кстати, любят игрушечный транспорт: малышня запускает в коридоре радиоуправляемые катера, ребята постарше собирают объёмные пазлы с истребителями.
Словно все верят, что картонный и пластмассовый транспорт может увезти нас подальше отсюда.
Аня устраивается на своей кровати — высокой больничной каталке с двумя матрасами. Каталка у окна. Окно наполовину замазано голубой краской, вверху виден кусочек неба. Странно — все голубое, но какое разное — цвет больничной краски гораздо тусклее небесного.
Аня смотрит вслед Васиной маме.
— Ей вчера сказали: месяц. Может, два, но вряд ли он столько протянет, — говорит она.
— Это же не точно…
— Я проснулась ночью, — продолжает Аня, — и вижу — она памперс ему меняет с закрытыми глазами. Как во сне. Стягивает с него грязный, протирает салфеткой, одевает чистый. И всё — с закрытыми.
— И что? Она же мама. Её руки и без глаз всё знают.
— Её руки и без глаз всё знают, — повторяет она, — а представь, что через месяц… он… Вася…
— Анечка…
Я борюсь со слезами. Нет! Не буду плакать в этой дурацкой больнице!
— Аня! Я не хочу!
— Я тоже. А что делать…
Я сжимаю в кулаке Жучка. Мы молчим. Из коридора доносится жужжание Мишиного катера.
— Васина мама видит моего Жучка, — говорит Аня, — я иногда показываю ей, когда мою маму вызывают в ординаторскую. Родители на меня сердятся за Жучка, думают, что это помутнение рассудка.
— Сами они — помутнения, — бурчит мой Жучок, перебираясь на Анину подушку.
Мы улыбаемся, но улыбки тут же гаснут — вспоминаем Васю.
— А папа к ним не ходит, — продолжает Аня, — говорит: «Не может». Не может видеть умирающего Васю.
— Гад! — вырывается у меня. — Гад хуже папаши Малика.
— Таша, ведь Вася тут уже полгода, — напоминает Аня, отвернувшись к окну.
— И что?!
— Когда что-то плохое длится так долго, оно разъедает хуже кислоты. Нам показывали на химии опыты с кислотой.
— Аня, разъедают Жучки Отчаяния. И нападают они только на мам.