Шрифт:
7 апреля, 13.16
«Тогда просто скажу: «Здравствуйте, я — Женя», — напомнила она себе еще раз. Подняла руку, нажала.
Звонок продребезжал и затих.
Никого…
В «глазок» из квартиры напротив все было видно. Мелко, как в перевернутый бинокль, но четко. Перед дверью Овчаровых стояла девушка в меховой куртке, верх под замшу, с капюшоном, сразу и не понять — искусственный мех или цигейка. Конечно, искусственный. Волосы светлые, прямые,
В «глазке» проплыло теперь лицо. Чуть вздернутый нос. Глаза — не поймешь, серые, что ли, не успела разглядеть. И темная родника на виске. Сначала подумалось даже — грязь. Нет, родинка.
Симпатичная…
Сама такая была, не хуже. А родишь — располнеешь, еще посмотрим.
Девушка уже спускалась по лестнице.
Ниже. Еще пролет.
Дверь в квартире напротив распахнулась бесшумно. Молодая женщина, большая и пухлая, едва запахнув халат, выскочила на площадку, слишком резво для своей полноты, к которой, видно, еще не привыкла, перегнулась через перила и проводила глазами девушку. Потом крикнула к себе в квартиру:
— Вася, ты встал?
— Встаю…
— Сколько можно спать? Уже час.
— А когда легли?
Вася возник в дверях. Тоже большой, но крепкий, без рыхлости, просто — большой. В майке и в спортивных штанах. Зевнул и докончил:
— Сама бы лучше легла, пока Танька спит…
— Ай, я уж привыкла за год. Высыпаюсь. К Овчаровым-то эта опять приходила, представляешь?!
— Представляю, — засмеялся Вася. — Вот тебе для чего «глазок». А то — сделай, боюсь. Ну, сделал..
— И хорошо, что сделал. Кого я этот год вижу? Тебя да Таньку!
— А тебе уже мало?
— Мало, конечно. Теперь хоть в «глазок» погляжу. Все-таки развлечение. Эта девушка, например, третий раз сегодня приходит. Интересно — зачем?
— Вот и спросила бы по-соседски, раз интересно. Мол — что и как, не надо ли чего передать…
— Нет, — она мотнула, как девочка, головой. — Сразу будет неинтересно. Окажется, что из ЖЭКа, насчет квартплаты.
— Овчаровы вперед всегда платят..
— Ну, окажется, агитатор!
— А чем плохо — агитатор?
— Просто не хочу спрашивать!
— Тогда не спрашивай..
Слова были теперь уже неважны. Он потянулся к ней. Она игриво отпрянула, чтобы он поймал. Ей казалось — легко, как девочка. А на самом деле ее большое, рыхлое тело, не привыкшее к своей полноте, просто неуклюже переместилось в пространстве лестничной клетки. Но со стороны никто на них не смотрел. И все было именно так, как она ощущала.
Она отскочила — легко, как козочка. А он, большой и сильный, все равно поймал ее ласковыми руками…
Входная дверь далеко внизу негромко щелкнула, выпуская девушку в меховой куртке.
Вверху на площадке двое самозабвенно целовались.
13.16–13.24
Машинист Павел Федорович Комаров шел через депо. Из ремонтной канавы навстречу ему вылез слесарь, присвистнул:
— Павел?! Ты ж вроде на выходном?
— С утра побыл, хватит..
— Горишь на работе, — засмеялся слесарь. Скрылся в ремонтной канаве, под брюхом вагона. Комаров миновал доску приказов. «Машинист 4-го класса Сумкин опоздал на смену без уважительной причины на шестнадцать минут». Разбор на коллективе, выговор с предупреждением. «Машинист Феофанов устроил скандал в общественном месте». Снят на три месяца с поездной работы, переведен пока удочником. «Машинисту 1-го класса Белых исполняется 50 лет. Чествование в 12.00 на Линейном пункте».
Приказы известные, не остановился.
День был рабочий, четверг, и время спокойное, тринадцать часов шестнадцать минут. Большинство составов на линии, но кое-где по канавам стоят, раз еще не пик. Возле шныряли ремонтники. Уборщица прошла на седьмую канаву, гордо неся швабру.
Головные вагоны стояли смирно, как коровы на электродойке. Сосали из шлангов воздух, пополняли тормозную-напорную магистрали.
Дежурный по депо Николаич сидел на лавочке, где написано «для курения», и грел в вечных валенках ноги. Рядом припрыгивал бригадир электриков. Он так курил, припрыгивая, будто — даже куря — бежал куда-то с делом и не терял рабочей секунды. Тут же вертелся Серега-удочник, совсем молодой еще парень.
— Как ноги? — спросил на ходу Комаров.
— Смердят, — охотно сказал Николаич.
— Это слово чего-то не то… — засмеялся Комаров,
— Еще какое то, — качнул головой Николаич.
Серега смеялся, задрав тщедушный кадык. Ему все здесь ужасно нравилось, в депо. Нравилась своя взрослость, признанная людьми. Показывать утром постоянный пропуск вахтеру — это нравилось. Нравились галоши и резиновые — диэлектрические — перчатки, выданные персонально, как спецодежда. Нравилось ежедневно расписываться в журнале, что он ознакомлен с правилами техники безопасности. Расписываясь, Серега раздувался от ответственности и старался писать фамилию понепонятней, с росчерком и завитушкой. Но пока не получалось.
— Тебя, что ли, выпустить? — сказал Комарову Николаич, сверяясь в своих бумажках. — Не, тебя нету…
— Есть. Заступаю вместо Тулыгина.
— Если заместо… — Николаич все же нашел в бумажках. — Ага, двадцать третья канава. А Тулыгин чего?
— Рожает.
— Сам, что ли? — развеселился бригадир электриков.
— Не, сам не умеет. Марья.
— Чего он умеет, Тулыгин-то, — сказал Николаич.
— Вроде уж им бы хватит, — отметил еще электрик.
— Самим виднее, — засмеялся Комаров. — Человек на земле никогда не лишний, пускай рожают.
— Тулыгину заступать, а Марья как раз, конечно, рожает, — сам себе ворчал Николаич. — Это уж у Тулыгина завсегда, ненадежный машинист. Я и говорю — ненадежный..
— А чего она днем-то? — вдруг сказал Серега-удочник.
— А когда надо? — Комаров прищурился с интересом.
— Я думал — ну… ночью, что ли…
— Он думал! — Бригадир электриков припрыгнул резвее, захлебнулся затяжкой. — Большой специалист. Соску об штаны вытри, думал!
— Так я тебя, Павел Федорович, выпущу, — сказал Николаич и, сидя, переступил валенками. — Смердят и смердят. Во сколько у тебя выход?