Выкрикивается лот 49
Шрифт:
Он дважды свистнул, и туристы с диким воплем атаковали бар, потащив с собой Эдипу. Когда все стихло, Эдипа оказалась внутри бара, недалеко от двери; в руке у нее был стакан с непонятной жидкостью, а сама она была прижата к высокому человеку в замшевом пиджаке. На лацкане у него она увидела не опознавательную бирку, а сделанную из какого-то бледно светящегося сплава изящную булавку в виде почтового рожка Тристеро. Сурдинка и все такое.
Ладно, сказала она себе. Ты проиграла. Это была смелая попытка, продлившаяся целый час. Теперь она должна была уйти и вернуться в Беркли, в отель. Но не смогла.
– А если я скажу, – обратилась она к владельцу булавки, – что я агент «Торн и Таксис»?
– А что это? – ответил он. – Театральное агентство? – У него были большие уши, остриженные по самый скальп волосы, прыщи и на удивление пустые глаза, коротко покосившиеся на Эдипину грудь. – Откуда вы выкопали такое имечко, Арнольд Снарб?
– Скажу, если вы
– Простите.
Эдипа попыталась его дожать.
– Если это некий гомосексуальный знак или что-то в таком роде, то меня это не волнует.
Глаза оставались пустыми.
– Я не гомик, – сказал он, – Но и к таким, как вы, не отношусь. – Повернулся к ней спиной и заказал выпивку.
Эдипа сняла бирку и бросила ее в пепельницу.
– Слушайте, – произнесла она как можно спокойнее, чтобы не сорваться в истерику, – вы должны мне помочь. Мне кажется, что я и в самом деле теряю голову.
– Тут я вам не компания, Арнольд. Поговорите со своим духовником.
– Я пользуюсь государственной почтой, потому что меня так учили, – объяснила Эдипа умоляющим тоном. – Но я вам не враг. И не хочу им становиться.
– А другом стать хотите? – Крутнувшись на стуле, он повернулся к ней лицом. – Хотите, Арнольд?
– Не знаю, – на всякий случай сказала Эдипа. Пустые глаза глядели на нее.
– А что вы вообще знаете?
И Эдипа рассказала ему все. Ничего не утаила. А что такого? К концу рассказа туристы усвистали, а собеседник докупил еще две порции выпивки к трем, купленным Эдипой.
– О Кирби я слышал, – сказал он. – Это кодовое имя, реального лица за ним нет. Но об остальном не знал – ни о вашем любителе китайцев, ни об этой тошнотной пьесе. Я и не думал, что тут целая история.
– А я только об этом и думаю, – пожаловалась Эдипа и слегка приуныла.
Собеседник поскреб щетину на голове.
– И вам больше некому все это рассказать. Нет никого, кроме незнакомого человека в баре.
Эдипа потупилась и отвела взгляд.
– Наверное, нет.
– Ни мужа, ни психоаналитика?
– Есть и тот и другой, – призналась Эдипа. – Но они не знают.
– Вы не решились им рассказать?
Эдипа на мгновение заглянула в пустоту его глаз и пожала плечами.
– Тогда я расскажу то, что знаю я, – решил он. – Эта булавка означает, что я состою в АА. То есть в обществе «Анонимные амурчики». Амурчиками мы называем влюбленных. Наихудшая из пагубных привычек.
– Значит, если кто-то влюбляется, – уточнила Эдипа, – вы приходите и сидите с ним, так, что ли?
– Именно. Смысл в том, чтобы клиент понял, что без влюбленности можно обойтись. Мне повезло. Я избавился от этого еще в молодости. Но – хотите верьте, хотите нет – есть мужчины и женщины лет шестидесяти и даже старше, которые просыпаются по ночам от собственных криков.
– Вы устраиваете собрания, как «Анонимные алкоголики»?
– Нет, разумеется, нет. Вы получаете номер контактного телефона. Никто не знает никаких имен – только номер, по которому можно позвонить, если дело пойдет настолько плохо, что вам не справиться в одиночку. Полная обособленность, Арнольд. Собрания сведут на нет все наши усилия.
– А как же те, кто приходит к вам? Что, если вы вдруг в кого-то влюбитесь?
– Они уходят, – ответил он, – и больше мы с ними никогда не встречаемся. Клиентов распределяет наша диспетчерская служба, и там очень тщательно следят, чтобы не было никаких повторов.
Откуда взялся почтовый рожок? Для этого надо вернуться к основанию общества. В начале шестидесятых некий чиновник йойодиновской компании, живший неподалеку от Лос-Анджелеса и занимавший в иерархии корпорации место выше инспектора, но ниже вице-президента, в возрасте тридцати девяти лет вдруг обнаружил, что в результате автоматизации остался без работы. Чиновник, получавший с семи лет жесткие эсхатологические инструкции о том, что он должен дослужиться до поста президента и умереть, и не умевший делать абсолютно ничего, кроме как ставить свою подпись на служебных записках, понять случившееся не мог, вину возлагал на ошибки в специализированных программах, возникшие по узко специальным причинам, которые ему должны были объяснить, и потому, естественно, первым делом подумал о самоубийстве. Но опыт работы сослужил ему добрую службу: он не умел принимать решения, не выслушав мнения комиссии. Он поместил в разделе частных объявлений «Лос-Анджелес Тайме» письмо, где спрашивал, могут ли те, кто попал в подобную ситуацию, привести веские причины не совершать самоубийства. Он трезво предположил, что самоубийцы не откликнутся и к нему автоматически попадет только ценная информация. Предположение оказалось ложным. Целую неделю он тревожно наблюдал за почтовым ящиком в маленький японский бинокль, который стал прощальным подарком жены (она бросила его на следующий день после того, как он получил уведомление об увольнении), но видел только обычные действия по регулярной доставке почты, приходившей ровно в полдень, а потом однажды настойчивый стук в дверь пробудил его от пьяного черно-белого сна, в котором он собирался прыгнуть с дымовой трубы в гущу уличного движения. Был поздний воскресный вечер. Чиновник открыл дверь и обнаружил за ней пожилого бродягу в вязаной кепчонке и с крючком вместо руки, который вручил ему пачку писем и ускакал, не сказав ни слова. Почти все письма были от самоубийц, либо потерпевших неудачу из-за собственной неловкости, либо в последнюю минуту струсивших. Однако ни один из них не сумел привести неопровержимых доводов в пользу продолжения жизни. Но чиновник все еще колебался; всю следующую неделю он выписывал в две колонки аргументы за и против того, чтобы свести счеты с жизнью. Выяснил, что без мощного импульса окончательное решение принять невозможно. Наконец в один прекрасный день он увидел на первой полосе «Тайме» аэрофотоснимок, переданный из Вьетнама, и статью о буддийском монахе, который сжег себя в знак протеста против политики американского правительства. «Круто!» – воскликнул чиновник. Он вышел в гараж, слил в канистру весь бензин из бензобака своего «бьюика», надел зеленый костюм-тройку от Захари, сунул все письма неудачливых самоубийц в карман пиджака, пошел на кухню, сел на пол и щедро полил себя бензином. Он уже было собрался в последний раз крутнуть колесико верной зажигалки Зиппо, которая прошла с ним через укрепления Нормандии, Арденны, Германию и вернулась в послевоенную Америку, но тут щелкнул замок входной двери, и он услышал голоса. Это была его жена с мужчиной, в котором он вскоре опознал влиятельного йойодиновского эксперта по научной организации труда, предложившего заменить бедолагу компьютером IBM 7094. Заинтригованный злой иронией судьбы, чиновник сидел на кухне и прислушивался, опустив галстук в бензиновую лужу наподобие фитиля. Из обрывков разговора он уловил, что эксперт желает заняться с его женой любовью на марокканском ковре в гостиной. Жена была не против. Чиновник слышал похотливые смешки, звук расстегиваемой молнии, стук падающих туфель, тяжелое сопение, стоны. Он вынул галстук из бензина и захихикал. Закрыл крышку зажигалки Зиппо. «Я вроде слышу какой-то смех», – сказала жена. «И бензином пахнет», – заметил эксперт. Держась за руки, они голышом проследовали на кухню. «Я тут думал состроить из себя буддийского монаха», – объяснил им уволенный чиновник. «И тебе потребовалось почти три недели, чтобы на это решиться? – изумился эксперт. – Знаешь, сколько бы это заняло у IBM 7094? Двенадцать микросекунд. Неудивительно, что тебя заменили машиной». Чиновник откинул голову и хохотал добрых десять минут, в течение которых жена с любовником испуганно ретировались, оделись и помчались вызывать полицию. Чиновник разделся, принял душ и повесил костюм на плечики сушиться. И вдруг заметил странную вещь. Марки на некоторых письмах, лежавших в кармане пиджака, стали практически совсем белыми. Он предположил, что бензин, видимо, растворяет типографскую краску. Лениво отдирая какую-то марку, чиновник неожиданно увидел изображение засурдиненного почтового рожка, ясно видимое на коже руки через водяной знак. «Знамение, – прошептал он, – вот что это такое». Если бы он был верующим, то упал бы на колени. Но в тот момент он лишь объявил с великой торжественностью: «Моей главной ошибкой была любовь. С этого дня я клянусь не поддаваться никакому виду любви: ни гетеро-, ни гомо-, ни бисексуальному, ни любви к животному, ни любви к машине – никакому. Я стану основателем общества противников любви и посвящу этому жизнь, а символ сей, появившийся благодаря тому же бензину, который чуть меня не уничтожил, станет нашей эмблемой». Так он и сделал.
– И где он сейчас? – спросила Эдипа, к тому времени уже довольно пьяная.
– Он анонимен, – ответил анонимный амурчик. – Напишите ему через свою систему. Скажем, так: «Основателю АА».
– Но я не знаю, как ее найти.
– Подумать только, – сказал он, тоже изрядно окосевший, – есть целое подполье неудачливых самоубийц. Все пользуются этой тайной почтовой системой. О чем же это они болтают между собой? – Он покачал головой, улыбнулся, сполз со стула и, спотыкаясь, двинулся через густую толпу в сортир – отлить. Назад не вернулся.
Эдипа сидела, чувствуя себя не только привычно одинокой, но и единственной женщиной в баре, заполненном пьяными педерастами. Вот история моей жизни, думала она. Мачо со мной не говорит, Хилэриус меня не слушает, Кларк Максвелл на меня даже не глянул, а эта компания вообще Бог знает что такое. И Эдипу охватило отчаяние, как всегда бывает, когда никто вокруг не подходит вам в сексуальном плане. Она улавливала направленный на нее целый спектр эмоций – от самой лютой ненависти (паренек лет двадцати, похожий на индейца, с заложенными за уши прилизанными волосами до плеч и в ковбойских сапогах с острыми носами) до холодного любопытства (тип в роговых очках, смахивающий на эсэсовца, который таращился на ее ноги, пытаясь понять, под кайфом она или нет), – и все эти эмоции не были ей приятны. Немного выждав, она поднялась, покинула «Греческий путь» и вновь оказалась в зараженном городе.