Высокая макуша. Степан Агапов. Оборванная песня
Шрифт:
Поезд медленно тронулся, миновав стрелку, застучал, загремел на частых стыках, раскачиваясь по-утиному, — оттого, наверное, что рельсы тонкие да путь не совсем ровный. Но замелькали, замельтешили у самых окон березки, липы, осины, и разошелся «Чух-20», как окрестили его пассажиры (двадцать километров поездок одолевал за целый час, чуфыкая и как бы задыхаясь, отсюда и прозвище).
Гремел да покачивался поездок, бежал да бежал и вдруг убавил свой бег, так что можно было считать деревья за окном, разглядывать на откосе все до единой земляничины. И тут кто-то воскликнул радостно: «Гриб, гриб вижу, вон он!» С подножки соскочил длинноногий парень, в три
За березовой опушкой раздвинулась поляна, залитая теплым светом косого солнца. Затем открылась другая, отделенная от железной дороги редкими высокими деревьями, недавняя вырубка.
— А вон где малины много, — кивнул Егор. — И лоси там любят кормиться.
И верно, не успел он так сказать, как люди бросились к окнам:
— Смотрите, лоси, лоси!
— Ручными, наверно, скоро станут, — заметил один из пассажиров. — Идешь иной раз по лесу, а он рядом стоит. Грешным делом, и сам струхнешь, отступишь в сторону, — что у него, думаешь, на уме?
— А за мною погнался было раз, — вставил другой.
— С испугу померещилось, — заключил третий.
И завязался разговор про лосей, про кабанов: недавно, дескать, не было их в здешних лесах, все это неплохо, да говорят — вреда от них немало, деревья губят.
— Все мы что-то губим, — резонно заметил пожилой мужчина в полинявшем от солнца трикотажном костюме. И кивнул на корзину у ног, прикрытую пучком зверобоя: — Я вот грибов насобирал — тоже, одним словом, гублю. Заяц травку ест, лисица — зайца. Даже белка, сказывают, не одними орешками да грибками питается, а и гнезда птичьи разоряет. А за белкой куница охотится. А человек — за той и за другой, за всем, что на земле. Ну, и давайте теперь зверей да птиц поуничтожим, грибы да травы, все на свете. Давайте… — и, нахмурясь, отвернулся к окну.
Неловкое молчание воцарилось после этих слов, будто каждого в чем-то обвинили. «Человек за всем охотится, уж так ему предназначено, — подумал Василий. — Но он не должен стать всегубителем. Иначе что же мы оставим вот им?» — взглянул на Егора, прильнувшего к окну.
Проехали еще три километра, и распахнулась перед глазами новая картина: высокий мост, а под ним, в углублении — асфальтовая дорога, коридором рассекавшая надвое лес. И вблизи у моста, и дальше, где дорога исчезала, торопливо бежали машины всяких видов и размеров, — с высоты моста они казались игрушечными.
— Вот экзотика! — воскликнул Василий так, что обернулись к нему пассажиры.
Сразу за мостом поезд сбавил ход, остановился перед стрелкой, проводница соскочила, перевела ее, и показалась другая станция. Направо от нее стеною встали старые дубы и липы, налево — водонапорка, несколько домиков и чистенькое светло-желтое зданьице вокзала. И здесь пассажиров было не меньше, чем на той, на конечной, — не только в вагонах прибавилось, но и на крышах тоже.
Василий дождался, пока тепловоз не фыркнул «чух, чух», пустив по-самоварному синий дым, и, провожая четыре качавшихся вагона, подножки и крыши которых были облеплены народом, все улыбался восторженно: «Экзотика!» И странно было вспоминать слова железнодорожника: «закрыть и ликвидировать».
— Вот тебе и экзотика, — повторил он вслух.
— Что вы, дядя Вася? — не понял Егор.
— Да как же, Егорушка, слышал — закрыть дорогу хотят?
— А может, детскую откроют.
— Ну, с этим еще можно согласиться.
Скрылся за поворотом экзотический поезд, затихло мерное позванивание тонких рельсов. В предвечерней тишине наперебой залились, выводя разноголосые рулады, лесные пернатые: казалось, спешили до захода солнца вылить весь восторг перед этой красотою жизни, перед летней зеленой экзотикой. «А мы мечемся в поисках чего-то особого, необыкновенного, — подумал Василий. — Все куда-то стремимся, все думаем, где-то ах как распрекрасно. А это расчудесное, выходит, рядом»…
Он снова порывисто обнял Егора и пошел за ним плотно утоптанной тропинкой, которая виляла меж высоких лип, уводя от станции к окраине города.
V
Как хозяин леса, а стало быть, и поселка, Илья не залеживается, хотя ни коровы у него, ни иной какой-нибудь живности, кроме кур да петуха, — до того ли человеку, занятому по горло службой!..
Не дожидаясь, пока поднимется правая его рука — помощница, он заскочил в контору, оставил ей записку, что сделать в его отсутствие и, усадив позади Василия, вымахнул с ветерком на шоссе. Миновав малолюдные еще улицы города, заводишко на окраине, прибавил газу: благо дорога в соседнее лесничество была пустынной. По заботным морщинам на лбу, по сосредоточенному выражению его лица можно было заметить, что поспешал он неспроста. Да и правда дело было неотложное: лесоматериалы кончились, а пилораму остановить, рабочих оставить без дела, — ну какой разумный хозяин позволит себе это? Вот и собрался за выручкой к соседям.
Слева мелькали зеленые холмы. Справа за полями сплошною лентой тянулись леса. Илья дважды только сбавлял скорость, когда дорога оказывалась одновременно деревенской улицей: но обе стороны ее царило утреннее оживление, тарахтели, готовясь к выезду в поле, тракторы.
За лощиной с небольшим, но быстрым ручьем асфальт изогнулся дугою к лесу, и показался кордон — обшитый филенкой дом с сараем позади и огородом. Перед окнами стояла лошадь, запряженная в ходок, а рядом с ней знакомый лесник. «Тоже спозаранок куда-то», — подумал Илья и свернул к нему, приглушил мотоцикл у ограды.
Давно уже, при первом знакомстве приметил он этого лесника. Бывший фронтовик, тот хватил всяких переплетов по «самый кадычок» — и на войне, и в гражданке, которую он как начал после фронта, так и везет бессменно. Тридцать лет в лесной охране — не фунт изюма. И все сносил по-солдатски: заботы-неурядицы по службе, семейные трагедии, которые, как назло, наваливались на него одна за другой (первая жена умерла преждевременно, вторую парализовало).
— Как жизнь, Николай Матвеич? — протянул Илья руку, оглядывая тощую не по летам фигуру.
— Жизнь — держись, а то из седла вышибет, — ответил лесник, протягивая, в свою очередь, сухую, как щепа, ладонь ему, потом Василию.
— Что же она — конь, выходит?
— Да конь-то какой, не то что вот этот, — кивнул на своего рыжего, понуро опустившего голову. — А в ином разе похлеще небось и такого, — метнул глазами в сторону мотоцикла.
— Наверно, и правда, клен зелен, не балует она тебя. Или заботы едят?
Лесник усмехнулся:
— То-то и оно — заботы. Нашего брата, как волка, ноги кормят. Так кормят, что язву вот нажил. На фронте, на что уж было всякое, и то ничего. А тут нажил проклятую. Нынче всухомятку, завтра — вот тебе и язва… Да ладно, все это чепуха, — махнул он рукой. — Скажи вот лучше, куда так рано наладился?