Высота

Виктор Иванович ФЕДОТОВ

ВЫСОТА

Документальный рассказ

В марте 1980 года Указом Президиума Верховного Совета СССР

бывший командир противотанкового орудия 369-го отдельного

истребительно-противотанкового дивизиона 263-й стрелковой дивизии

Герой Советского Союза Н. Кузнецов награжден орденом. Славы I

степени. Он стал четвертым в стране Героем Советского Союза и полным

кавалером ордена Славы.

К ордену Славы I степени старший сержант Н. Кузнецов был

представлен в феврале 1945 года. Но получил эту высокую награду лишь

тридцать пять лет спустя. Тогда, в сорок пятом, на пороге победной

весны, война полыхала еще вовсю, жестокими боями катилась на запад,

наши

награжденными, павшими и живыми...

В этом документальном рассказе повествуется непосредственно о

том бое, за который Н. Кузнецов был представлен к ордену Славы I

степени.

Почему-то эту высоту называли "Сердце", хотя она была безымянной и, как и многие другие высоты, числилась на воинских картах под определенным номером. "Мин херц", "Сердце, тебе не хочется покоя", - горько шутили уцелевшие после боя на ней бойцы, вспоминая слова из широко известных кинофильмов. Но шутить они будут уже потом, после того горячего, памятного боя, когда все утихнет, присмиреет, когда высота перестанет извергаться огнем, словно взбунтовавшийся вулкан, и замрет, обессилев.

Тишина наступит потом, а пока до нее было еще далеко, и Кузнецов даже не представлял себе, чем все может кончиться для ребят из его расчета и для бойцов комбата Бурова.

За несколько часов до боя его вызвал командир батареи Кузьменко. Был он сосредоточен, выглядел усталым даже глаза запали. Да разве он один? Последние дни как только вступили в Восточную Пруссию, работы было хоть отбавляй, батарея все время, что говорится, на колесах: сходились лоб в лоб с вражескими танками, отбивали атаки озверевших от бессилия автоматчиков, громили направо и налево огневые точки противника. Одним словом, "глухари", как иронически ласково окрестили артиллеристов, трудились на износ. И еще эта чертова февральская непогодь - серое, унылое небо сыпало то снегом с дождем, то дождем со снегом, дороги раскисли, никакие сапоги не вытерпят. Как тут не устать?

– Ну, какие новости, старший сержант?
– Кузьменко протянул озябшую руку, и Кузнецов сразу определил: эти слова - так, присказка. Зря комбат вызывать не станет, значит, сейчас последует приказ. Правда, Кузьменко всякий раз, давая ему, Кузнецову, приказание, как бы и не приказывал вовсе, а лишь предлагал выполнить задание. Так повелось: в батарее Кузнецов слыл самым опытным и надежным командиром орудия. Кузьменко знал о нем почти все: не раз тот бывал с разведывательными группами во вражеском тылу, потом, после ранения и госпиталя, стал артиллеристом - сначала разведчиком, затем прекрасным наводчиком на "сорокапятке", командиром расчета, со штурмовой группой первым ворвался в Севастополь, водрузил знамя на вокзале, даже был представлен к Герою, но с Героем что-то не вышло, получил орден Красного Знамени, а уже после Севастополя - две Славы, а двумя медалями "За отвагу" был награжден еще до штурма. Словом, Кузнецов в глазах Кузьменко был превосходным командиром расчета, и потому отношение к нему было особое, чуть ли не дружеское. Пожав ему руку, комбат сказал:

– Бурову надо помочь, Николай Иванович. Очень нуждается в твоей помощи. С командиром взвода я уже говорил. Решили два орудия придать батальону Бурова - твое и Корякина. Буров просил именно тебя прислать...

При имени Бурова Кузнецов чуть приметно улыбнулся: любил он этого капитана, горячего, вспыльчивого, воюющего на совесть. С такой же симпатией относился и Буров к Кузнецову. Раз как-то, помнится, попросил капитан у командира артдивизиона два орудия для поддержки атаки батальона, тот ему тут же, без оговорок, и выделил их. Но из другого взвода. Буров закипел: "Да на кой черт мне твои эти две фукалки! Ты дай мне хоть одно орудие вместо двух. Кузнецова мне дай, этого парня "питерского". Мы с ним сработались давно, знаю, если встанет на позицию - не уйдет. И он меня знает. А ты мне кота в мешке подсовываешь. Только Кузнецова дай, никого больше не прошу!" И комдив уступил... Разговора этого Кузнецов не слышал, друзья о нем передали... И вот теперь Буров вновь просил его орудие.

– Что там у Бурова?
– спросил он у Кузьменко, стирая с лица улыбку.

– Тяжело ему. На высоте он со своим батальоном окопался. На этой, как вы ее называете - "Сердце", что ли? Черт знает что за название. Вот, гляди.
– Кузьменко повернулся лицом к высоте, макушку ее отсекал жиденький пласт тумана, хотя она и не была слишком высокой.
– Там он, на другом склоне зарылся. Бой ведет пока только с пехотой. Сообщает, танки сосредоточиваются, немцы готовят мощную атаку. Сомнут. А там дальше, за высотой, у них пеленгаторные и радиолокационные установки. Им к морю выход нужен, вот и рвутся из окружения. Ошалели. Ничего не пожалеют. А на пути у них - высота. И Буров.

– Ясно, товарищ старший лейтенант.

– Еще орудие Корякина пойдет. Подниметесь на высоту, выберете позицию. Стоять надо, держать высоту. Во что бы то ни стало держать. Комдив сказал, живые ли, павшие - Героями станете. Я уже отдал вашему взводному все распоряжения. Вот только молод он у вас... Ну, одним словом, все сам понимаешь, Николай Иванович, - главная надежда на тебя.

Кузнецов в свои неполные двадцать три года каждый раз стеснялся, когда командир батареи называл его по имени-отчеству. Но с другой стороны, это придавало уверенности, рождало чувство ответственности и за выполнение задания, и за ребят из своего орудийного расчета. Как-никак, а именно ему, никому другому, надо руководить ими в бою - еще не каждый из шести человек понятен ему целиком и полностью, некоторые пришли совсем недавно. Вот только наводчик Глазков - кремень, и глаз у него верный, точно фамилию ему специально для такого дела дали. И силач редкий - их 76-миллиметровое орудие один набок заваливает. С Глазковым Кузнецову повезло - наводчик он отменный, а в бою это уже больше полдела.

– Ясно, товарищ старший лейтенант, - еще раз сказал Кузнецов.
– Ну, насчет Героев - лишнее, конечно. А дело свое сделаем как надо.

– Давай, Николай Иванович. Бери полный боезапас - и давай.

И Кузьменко опять, теперь уже на прощанье, пожал своей озябшей рукой узкую, но очень крепкую руку Кузнецова.

"Что ж, значит, бой с танками, - рассуждал Кузнецов, направляясь к своему орудию.
– Кому-то из нас суждено сложить здесь голову. Очень уж вымотались ребята за последние дни. После Севастополя, считай, пятый расчет меняю: кто убит, кто ранен, кто контужен... А теперь еще горше терять людей - война вроде бы к концу подвигается. Всякому охота дойти до этого конца. Да не всякий дойдет... Ребятам по ночам чаще сны стали сниться, сами говорят. О доме сны. Рассказывают друг другу, полушутливо вроде бы, а в глазах нет-нет да и промелькнет надежда и тревога: дескать, доживем ли..."

Думал Кузнецов и о себе, скользя кирзачами по скользкой, размытой дороге, припорошенной снежной слякотью, обходя зябкие лужи. Но странно, о себе ему думалось как бы в третьем лице. Сиюминутные заботы, свалившиеся сейчас на него, после разговора с Кузьменко, эта высота, где предстоял, судя по всему, нелегкий бой, заслоняли собой личное, и оно отдалялось, воспринималось несколько отвлеченно, а потому и неопределенно. Нет, каждый на войне не может не думать о себе, о своей судьбе и жизни, особенно перед близким боем. Как он сложится? Останешься ли в живых, выйдешь раненым или не выйдешь вовсе? Такие мысли не прогонишь, они назойливо лезут в голову, а порой и одолевают. Но по-разному приходят они к разным людям. Одно дело - к бойцу, у него все наготове, лишь жди команды и выполняй ее, действуй умело и смело, по обстановке; другое дело - к командиру, ему надо многое решить перед боем, и в первую очередь продумать, как выиграть этот бой и выиграть с наименьшими потерями. Эти заботы не дают ему порой времени подумать о себе. Личное как бы отодвигается на второй план, становится неглавным.