Выстрел Собянской княжны

Лавров Сергей

— Я-те дам «благородный человек»!.. Я-те покажу кусаться! — грозно рычал кто-то из городовых, сопровождая слова свои глухими ударами. — Гришка, имай его!.. Волоком, волоком, раз идти не желает! А вы прочь пошли, коли под замок не хотите угодить! Прочь, я сказал!

В коридоре застенка скрипнула отворяемая решетка, зашаркали поспешные шаги. В дверь постучали, и встревоженный голос старого надзирателя Матвеича громко зашептал:

— Ваше благородие! Константин Афанасьевич! Наряд дебоширов из кабака доставил… В холодную сажать поведут! Не след вам тут оставаться: не ровен час, заглянет кто в глазок! Ваше благородие, вы слышите?! Ступайте уже домой! Пора вам! Мне ведь тоже прилечь надобно, а я с вами глаз сомкнуть не могу, все опасаюсь…

— Слышу!.. Иду! — недовольно отозвался Костя, поспешно вставая и приводя одежду в порядок. — Не скучай, милая! Завтра в ночь украду тебя! Тс-с!..

Он приложил палец к ее губам, предупреждая расспросы,

потом еще раз приник к ним долгим, ненасытным поцелуем, коснулся пальцами гладких упругих волос, после чего почти бегом вышел из камеры, опасаясь задержаться хоть на миг, чтобы не остаться до утра. Никак не следовало теперь ему вызывать подозрения. В коридоре уже шумели, волокли пьяных, и Костя, будто надзирая происходящее, прошелся туда-сюда, подсказал хмурым, разгоряченным борьбой городовым обыскать задержанных на предмет огня и опасных для жизни предметов, и попутно исподтишка осмотрел в дальнем конце коридора застенка лаз в потолке, ведущий на чердак. Пройдя тихо чердаком в другое крыло здания, легко можно было спуститься по наружной приставной лестнице на задний двор, к конюшне и каретному сараю, а там, у забора, лежала известная Кричевскому высокая поленница запасенных дров, взойдя на которую ничего уже не стоило соскочить на ту сторону, в глухой темный тупик, где можно поставить никем незамеченную упряжку… И ищи ветра в поле! Счастливо улыбаясь, молодой помощник станового пристава прошелся по двору, приставил и осмотрел валявшуюся под стеной лестницу, опробовав крепость ступенек, проверил и пологую поленницу, легко взбежав по ней на самый верх и обратно во двор. Оставив на утро осмотр чердака, Костя, чрезвычайно довольный, гордясь своею сообразительностью, затушил обгоревшую под корень спасительную свечу в кабинете станового пристава и отправился домой. Избегая встречи с матушкой, все эти дни не находившей себе места от сердечного томления и беспокойства, простаивавшей ночи напролет перед домашней иконой, он, подобно ночному вору, приподнял лезвием перочинного ножичка щеколду кухонной двери и проник в родной дом с черного хода. Стащив сапоги, в одних носках, беззвучно ступая по холодным половицам, прошел он к себе и тихо лег ничком на постель, стараясь не скрипнуть сеткой, не раздеваясь, сняв только тяжелую шинель. Сон не шел к нему, щеки горели, но голова была ясная. Вывести любимую из застенка было еще только полдела, даже четверть дела. Много труднее было определить, куда податься им после. Нужны были лошади, паспорта — без них далее Обуховской заставы не уедешь — нужны были деньги, много денег. Хорошо зная, как будет действовать городская полиция, задумался он также над тем, как изменить Сашенькину прекрасную внешность, поскольку описания ее разосланы будут повсюду. Пришло ему в голову остричь ее и представить мальчиком, своим младшим братом, и он заулыбался в темноте, вообразив ее в своем гимназическом мундирчике, с ремнем и медными пуговицами. Ей по нраву должны прийтись такие перевоплощения. Поразмыслив обо всем как следует, он тихо встал, крадучись, прошел в гостиную и, поднявшись на цыпочки, наверху, на шкапе в пыльном углу нащупал пальцами плоский ключик от комода, где отец с матерью хранили сбережения на черный день и на его возможное обучение. Достав и развернув в темноте тряпицу с вышитым на ней Николаем Угодником, защищающим дом от воров, он разделил было тощую пачку наугад и половину положил на прежнее место, но потом, ожесточась сердцем, взял все, вместе с тряпицею. Забравшись в шкатулку из рыбьей кости, в которой матушка хранила золотые украшения, доставшиеся ей по наследству от бабушки и подаренные отцом, особо любимые, Константин выгреб все побрякушки и завернул в ту же тряпицу, к деньгам. Более в доме больничного фельдшера Афанасия Кричевского взять было нечего, и его сын хорошо об это знал. «Я все верну потом…» — подумал было он и тотчас скривился от лживости своей мысли. Среди украшений было одно колечко, то самое, с голубым камешком, которое больше всего дорого было матушке по каким-то воспоминаниям, и Костя, наощупь найдя его среди прочих, подержал на ладони и бережно положил обратно в шкатулку. Сдержав внезапно подступившие к горлу рыдания, взял он еще из комода ножницы, прошел назад в свою комнату и поспешно затолкал похищенное в потайной карман полицейской шинели на груди, после чего снова прилег. Сердце его билось ровно, только очень сильно, так, что в уши отдавало и мешало заснуть…

V

Костя прибежал в полицейскую часть ни свет, ни заря, чтобы не встречаться поутру с домашними, в глаза которых не имел он силы смотреть, а также для того, чтобы без помех забраться на чердак и подготовить лаз. С превеликим разочарованием увидал он во дворе знакомые дрожки и гнедую, весело мотающую мордой с привязанной к ней торбой овса. Господин советник юстиции, товарищ прокурора Андрей Львович Морокин уже сидел в кабинете станового пристава, как в своем собственном. Он преспокойно попивал чаек, поданный дежурным, поглядывая ехидно на застылую лужицу стеарина на листе бумаги, пролистывая плотную картонную нумерную папку с прошитыми листами, бережно и уважительно поглаживая свою бритую голову.

— Похвально, похвально ваше рвение, молодой человек! — сказал он, когда Костя вошел, пряча красные от бессонницы глаза. — Судя по свечам, вы ушли отсюда не ранее трех ночи! И в девять уж снова на службе! Неужто переписывание начисто протоколов есть такое увлекательное занятие?!

— Леопольд Евграфович велели! — удачно соврал Кричевский, едва ворочая шершавым опухшим языком. — Не в духе вчера были-с!

— О, да! Охотно верю-с! — передразнил его Морокин голосом уже почти чистым и звучным, как прежде — видно, горло его пошло на поправку. — Отвыкай ты, Константин, от этих «еров-с»! А с губами у тебя что? Тоже Леопольд Евграфович ручкой приложился?!

Губы у Кости запеклись и представляли одну сплошную корку, местами треснувшую до крови.

— Раны любви-с! — продолжал ехидничать Морокин, и Костя отвернулся от него. — Хорошо, прости, не буду. Вас, я вижу, молодой человек, ничем не убедишь, пока сами шишек не набьете! Голову бы вот только не разбили при этом… На своих ошибках учатся только дураки, Костя! Умные люди должны учиться на чужих ошибках! Вот, изволь! Раскопал в архивах дело Феофана Рыбаковского! Пятьдесят седьмой год, не бог весть какая старина. Я тогда вовсю служил уже по уголовной части. Личность, я тебе скажу, премерзопакостная! Александра Феофановна имеет все основания стыдиться своего родителя! Растрата казенных денег, про которую она рассказывала своим женихам, тоже имела место быть, да это все цветочки: сумма была небольшая и он ее в казну вернул. А под суд загремел наш Феофан по вовсе даже гадким причинам: избил он жену свою, матушку Александры, брюхатую на шестом месяце, да так избил, что у нее тут же случился выкидыш… И все это на глазах двенадцатилетней девочки! Вот за что, я тебе скажу, я в каторгу отправляю с удовольствием! С наслаждением даже!

Последние слова проговорил улыбающийся Андрей Львович сквозь зубы, блестя узкими, ставшими вдруг отчетливо татарскими, глазами очень даже свирепо. Дрожащими руками принял Константин Кричевский папку, полную горя, листал, пытался разбирать неровные строчки писарей, машинально отмечая ошибки и помарки, и крупная слеза невыразимой жалости вдруг упала из-под век его прямо на старые рыжие чернила.

— Эй-эй! Не порть мне документ! — окликнул его Морокин, голос которого доносился до Костиных ушей глухо, как через вату. — Под расписку взят! Там еще много чего есть любопытного… Есть там показания свидетелей, что господин титулярный советник Рыбаковский сожительствовал или пытался сожительствовать со своими малолетними дочерьми, особенно со старшей, с Сашенькой! Нет, ты читай, читай! Шестнадцатый, кажется, лист… Чтоб потом мне не смотрел на них на этапе, как на страдальцев-херувимов! Читай, пусть проймет тебя! А Шипунов мне рассказал, как ее в Шемахе в четырнадцать лет замуж насильно отдали за какого-то местного мурзу! Да какое там замуж! В наложницы, в услужение, в рабство! Потому что кормить трех внучек было бабушке накладно! Четыре года она в рабынях пробыла! А еще…

Но Костя уже не мог слушать далее. Закричав звонко «хватит!», он швырнул проклятую папку о стену, схватился руками за голову, затыкая уши, и отчаянно зарыдал, ткнувшись головою в плечо подскочившего Андрея Львовича. Советник юстиции, неловко охватив его за спину, осторожно поглаживал по трясущейся в рыданиях голове, делал знаки пойти прочь набежавшим на крики в дверь полицейским и грубовато приговаривал, смущаясь трогательной сцены:

— Ну, будет тебе, Костя, будет тебе… Экий ты чувствительный! Перестарался я, перегнул палку… На вот, чайку хлебни!.. Экий ты, ребенок еще вовсе!

Прошло некоторое время. Константин Кричевский успокоился, стуча зубами о край чашки, хлебнул остывшего чаю, сел, утирая носовым платком красное лицо, отворотился в угол, надулся, стыдясь истерики. Морокин задумчиво вышагивал по кабинету, заложив руки за спину, как, верно, привык ходить на допросах.

— Тебе, Костя, не повезло, что ты ее полюбил, — безжалостно и твердо сказал советник юстиции, заметив, что юный помощник его успокоился и может слушать. — Страшно не повезло! С первой любовью редко чего бывает путевое… Как бы ты меня ни ненавидел за эти слова, а я тебе скажу одно: все надобно забыть! Выжечь из сердца каленым железом! Она человек порченый, непонятный, темный… Я ее еще на психиатрическую экспертизу отправлю, к профессору Антону Яковлевичу Красовскому. Слыхал о таком? Восходящее светило русской психиатрии! Сходи на его публичные лекции, очень рекомендую. Сам мужчина, все понимаю: красавица, много страдала, трогательно… Но тебе с ней не будет жизни, одна погибель!

— Ее будут судить? — спросил Костя, не поворачивая головы.

— Будут, а как же! Она же человека убила! Вдумайся, Костя, в эти слова! И я, как товарищ прокурора, буду выступать на суде гражданским обвинителем! И сразу тебе скажу: никуда она у меня не денется! Не вывернется! Получит все, что ей по закону причитается! Не больше — но и не меньше! У покойного Лейхфельда тоже, поди, мать есть…

— Тогда пусть… — твердо сказал Костя.

— Что — пусть? — не понял Морокин, остановившись над ним в своих хождениях.

— Пусть погибель… — пояснил Кричевский, осторожно трогая рукой оттопыренный потайной карман шинели, куда спрятал он похищенное у родителей.

— А-а… ну-ну! Вольному воля, как говорится в народе!.. — и Андрей Львович снова заходил за спиною Кости подобно маятнику или часовому.

Так продолжалось довольно долго. Морокин уже принялся поглядывать на свои большие карманные серебряные часы луковицей, будто поджидая чего-то, как вдруг за окном на улице застучали копыта, заскрипели колеса подъехавшего тяжелого экипажа.