Выстрелы с той стороны
Шрифт:
— Красиво?
Курась не успел ответить. И нажать кнопку вызова снитча тоже не успел.
O-o-oh, look at all the lonely people, — пропели флейта и гитара. Двое поднялись со скамейки, один остался сидеть, свесив голову.
O-o-oh, look at all the lonely people! [8]
Двое убийц спокойно удалились в направлении реки. Они не знали, вызван снитч или нет, но знали, что снитч отреагирует на того, кто движется быстрее всех.
«Элинор Ригби» сменилась «Одиноким Пастухом», потом «Зелеными рукавами». А затем гитарист и флейтистка заботливо уложили свои инструменты в футляры, поделили тощую выручку и не спеша ушли в направлении, противоположном тому, куда удалились двое собеседников квартирного дилера Курася. Их пути сошлись в одну точку через три квартала, на набережной, где стоял, урча мотором, фургончик «Живые цветы на дом!», куда все четверо и погрузились. Водитель мгновенно тронул машину с места.
8
«О, поглядите на всех одиноких людей» (англ.). «Элинор Ригби», Дж. Леннон — П. Маккартни.
— Ребята… вы… — пробормотал Антон.
— Ага, — ответил за пришедших Кен. — Именно это они и сделали. В чем дело, Антоха? Мы же с самого начала знали, что так и будет.
— К нему подходил мужик с собакой, — сказала Мэй. — Может, псина кровь унюхала, а может, и нет. Позвонил по комму. Мы не стали полицию ждать.
— Молодцы, — сказал Эней. — Завтра проверим контору на Длугой — и ходу отсюда.
— Так что, — тихо спросил мальчик. — Следующая остановка — Гамбург?
— Да, — кивнул Эней. — Следующая — Гамбург. А потом — посмотрим.
Он взял из кармашка на спинке переднего сиденья бутылку с минералкой, свернул ей крышку и глотнул. Руки у него заметно дрожали.
Действительно, «Зелёные рукава» еще развевались в вечернем воздухе, когда к скамейке подошел мужчина средних лет, одетый в брюки спортивного фасона и свободную футболку. На поводке он вел добермана по кличке Герцог, и доберман при виде мертвеца… нет, не завыл, он был обученным псом — а сел на задницу и вопросительно глянул на хозяина.
— Х-холера, — пробормотал пан Адам Квятковский, только что возмутительным образом нарушивший правила конспирации. Нарушивший, в общем, потому, что был он хорошим куратором и считал, что после такой встречи Курасю важно будет увидеть именно Квятковского, а не жужжащего робота, и убедиться, что, нет, все в порядке, его не бросили. А теперь нечего делать, придется вызывать полицию. Потому что именно так поступил бы добропорядочный собачник, которому не повезло напороться на свежий труп.
Курася закололи — профессионально, длинным узким клинком точно под челюсть. Ранки не было видно — только тоненькая струйка красным галстучком по белой рубашке сползала на грудь и исчезала под лацканом пиджака. Кровотечение остановилось почти сразу — после гибели мозга сердце сделало несколько рефлекторных ударов и замерло. Казалось, человек просто задремал на скамейке, свесив голову то ли от усталости, то ли спьяну. Вот только из нагрудного кармана у него торчала бумажка, на что-то было нарисовано красным маркером.
Квятковский проклял все на свете, поехал домой, сдал Герцога сыну с приказом догулять и сел у стационарки ждать доклада. Через четверть часа Квятковскому сказали, что отпечатки пальцев на бумаге смазаны, единственный более-менее четкий фрагмент с высокой вероятностью принадлежит Савину, а «красная метка» — иероглиф, а точнее, два иероглифа, «тянь чжу», или, в японском прочтении, «тэнтю», что в переводе означает «небесная справедливость». А ещё через полчаса пришел по закрытому каналу скомпилированный наскоро из каких-то исторических справочников файл — о гражданской войне 1867-69 года в Японии. Были там ребятки, которые резали представителей власти, подписывая свою художественную резьбу вот таким иероглифом.
И Квятковский взялся за голову. Потому что ему во всей красе предстало видение — Ростбиф, наводящий в подполье небесную справедливость. И что-то подсказывало пану Квятковскому, что подпольем Ростбиф не ограничится.
Он вздохнул, вызвал на экран досье и начал перечитывать.
Итак, Саневич Виктор Яковлевич. 2075 года рождения. Одесса. Тополог. Звали в аспирантуру в Москву. Не пошел. Сейчас видно, что это был первый звонок, а тогда все удивились. Остался в своем Политехе, защитился, издал две книжки, набрал толковых аспирантов, на него стали поглядывать: а может, выйдет школа? В преддверии референдума 99 года проявил, что называется, активную гражданскую позицию — ввязался в кампанию против продления договора Сантаны. Волков тогда поступил умней, чем польские власти и их пастыри из балтийского сектора, и движение активистов подавил без крови. Кампанию заболтали политические клоуны и провокаторы, договор Сантаны (по воле человечества, а как же иначе) продлили еще на столетие. Саневич резко прекратил интересоваться политикой, да и вообще миром за пределами института. За ним следили какое-то время, для порядка, потом перестали.
И только в то самое время, за тридцать, когда люди начинают всерьез задумываться о своей судьбе и перестают делать глупости, профессор Саневич вновь заинтересовался окружающей средой. Вычислил контакт местной «подземки» и прижал его к стенке. Через год он уже заведовал южным транспортным узлом. И все было хорошо. Просто отлично. С приходом Саневича система явно прибавила надежности. И даже провал у соседей в зоне рецивилизации, в Турции, спаливший людей в порту и самого смотрителя, не затронул все остальные маршруты. Да и засвеченные большей частью успели уйти, на что тогда никто не обратил должного внимания. Политех остался без топологической школы, сгинул в пространстве Виктор Саневич, псевдо Лист, а в городе Кракове обнаружился Михал Барковский, псевдо Кролик, новый зам интенданта по региону. И все опять было хорошо. Просто замечательно. Через год Барковский стал членом штаба. Через два — подобрал под себя всю логистику по Средней Европе и привел её в человеческий вид. А на третий год вышел полный поворот кругом. Кролик сошел с ума и попросился в боевики. Штаб стоял на ушах — менять хорошего завхоза на покойника никто не хотел. Начальник боевки проклинал весь пантеон — только ему штабных теоретиков на передней линии не хватало. Но отказать-то было нельзя никак — не принято в таких делах отказывать. В общем, поплакали, поплакали да и придали бешеного Кролика группе понадежнее в качестве «оперативного тактика». Даже должность специально изобрели. Авось хлебнет, одумается. Жалко же, хороший организатор…
На первой операции группа влетела в «Перехват» — и ушла, потому что вновь назначенный оперативный тактик выучил наизусть расписание движения товарных составов и возможные места стыковки с речным транспортом. На второй все обошлось без эксцессов. После четвертой люди решили, что Кролик приносит удачу. Пятая стоила жизни двум людям и троим старшим — а Кролик в последний раз сменил кличку и стал Ростбифом.
Боевики живут недолго. Командиры групп — тоже. Ростбиф продержался в поле одиннадцать лет, играя одну-две партии в год. Характер у него испортился окончательно. Он шипел, язвил, игнорировал — но вокруг него мало умирали. Работать с легендарным тактиком мечтало пол-подполья. Он пережил трех начальников боевой и года четыре, до появления Пеликана, был единственным активным боевиком в штабе.
СБ к тому времени знала о Ростбифе все — от любимого одеколона до любимых словечек. Не знали они только, что он выкинет в следующий момент. И за одиннадцать лет уже даже как-то к этому привыкли. И подполье привыкло.
А когда после смерти Литтенхайма — первый гауляйтер на счету боевки за последние два поколения — Ростбиф пришел и положил на стол проект «Крысолов», штаб осознал, что никто из них не может голосовать против. Потому что по ту сторону стола стоял человек, чье прозвище для рядового состава просто-напросто было синонимом ОАФ. Штаб никогда не боялся Барковского. Он был безобиден, он не играл в политику, он занимался только делом и вовсе не интересовался властью… Василиски, как известно, вылупляются из куриных яиц. Штаб закрыл глаза и коллективным существом своим понял: или он, или мы. И подсунул петушиную голову под украинский топор. Начисто позабыв, что нонешние козаченьки с гусем втроем справиться не могут.
«Беда, — думал Квятковский, — беда. Они убили Курася не потому, что слетели с нарезки. Они его раскололи. Как-то раскололи. Что-то такое ему сказали, что он потек почти мгновенно — даже не рискнул поднять тревогу. И значит, известно им очень много. Потому что задать правильный вопрос — это больше чем полдела…
А что если это вообще была ловушка? Весь „Крысолов“? С самого начала? Что если Саневич хотел продемонстрировать низовому подполью, что штаб связан с СБ? Что если ему нужен был провал? А то, что его очередной раз в покойники записали — это просто неожиданный бонус вышел…»