Выстрелы с той стороны
Шрифт:
Ты красива, словно взмах волшебной палочки в руках незнакомки из забытого мной сна. Мы лежим на облаках, а внизу бежит река. Нам вернули наши пули — все, сполна…
Море нетерпеливо облизывалось, пробовало тела перехлёстывающими через борт волнами, и когда Цумэ с Кеном подняли на руки каждый своего и ногами вперед опустили в воду — поглотило обоих мертвецов сразу же, даже не чавкнуло.
И вот тут Энея подрубило. Он упал на колени, цепляясь руками за леер — но тяжесть гнула, гнула, и когда до встающей дыбом палубы осталось чуть — он сдался и лёг, на тот бок, где было сердце, осколочная граната, застывшая в самом начале взрыва. Его окатило водой — но внутрь, где всё горело, не попало ни капли.
Он разжал руки. Ещё один скачок судна — и «человек за бортом». Кто-то затормошил, поднял… Не трогайте! Не трогайте, пожалуйста!
— Ван Хельсинг! — Это Игорь. — Андрей, я тебя сейчас спущу в каюту, держись за меня.
— Игорь, — просипел Эней. — Скажи… Если даже так, то почему… Он так долго нас мучил?
— Не знаю, Ван Хельсинг. — Как-то неощутимо они оказались в чреве яхты, в каюте Игоря и Десперадо. — Не знаю. Ты просто полежи. Хочешь — выпей. А я побуду рядом.
Эней лег на койку — и как будто впервые увидел глаза данпила. Не бывшего вампира, а человека, похоронившего жену.
— Ты… сильнее меня, — проговорил он.
— Всего лишь старше, — Цумэ сел, подтянул колени к груди. — Когда Милену схватили, я знал, что само по себе это… не смертельно. Что я переживу это и смогу жить дальше — и не был бы вампиром, так даже захотел бы жить дальше…
Они снова надолго замолчали об одном. Потом Игорь опять надломил это молчание:
— И знаешь что… может быть, сейчас это тебе покажется неважным утешением… Но у вас всё было правильно.
— Но теперь-то нет. Нет, Игорь… Ты… — он не мог сказать «не представляешь себе», потому что Игорь-то как раз представлял. Он вспомнил вдруг бабу Таню — и образа в углу, образа, которых она не могла видеть. Люди страдали и тяжелее, теряли больше — и не отчаивались — значит, это переносимо; значит, он сможет это перенести, и незачем распускать себя.
Он вдруг начал задыхаться. Вдыхал до боли, до треска в рёбрах — и не мог насытиться воздухом. Потом, так же внезапно, это прошло.
— Дядя Миша ошибся, — прошептал он. — Хреновый из меня крестоносец.
— Мокрый из тебя крестоносец. Разденься и завернись в одеяло, я сейчас сухую одежду принесу.
Игорь обернулся меньше чем за полминуты, но когда вернулся, Эней уже спал — как есть: одетый, мокрый, скорчившись на левом боку и обхватив себя руками. Игорь вздохнул, накинул на него спальник, положил одежду в изголовье и вышел.
Интермедия: Леноре ничего не снится
Он проснулся в одиннадцать. В квартире было тихо. Странное ощущение, уже непривычное. Начиная со второго курса, он все чаще ночевал в общежитии — а там стены, конечно, не бумажные, но близки к тому. А на третьем курсе появился Король, который как раз общежитие терпеть не мог и при первой возможности начал застревать в городе, а ночевал, естественно, здесь. Где-то через год после выпуска как-то само собой оказалось, что в квартире живут трое.
Меньше всего произошедшему удивился Габриэлян. Что фамильное гнездо у них с причудами, он знал с детства. Началось, кажется, в 1941, когда очередной предок вернулся в Москву из мест, откуда в те времена было дурным тоном возвращаться — и получил ордер на собственное прежнее жильё. Он тогда не придал этому значения. Вернее, не придал значения именно этому обстоятельству — все прочие события тех месяцев и сами проходили по классу чуда. Не заподозрили дурного и сыновья-художники двадцать лет спустя, когда им — вопреки всем законам имперского тяготения — предоставили соседнюю квартиру под мастерскую и разрешили прорезать дверь в стене. Решили, что вопрос рассматривал кто-то из старых знакомых отца. А вот внук, специалист по слуху у птиц, вернувшийся в конце двадцатого века, в девяностых из своего Бостона возрождать родной институт, уже ничего и не подозревал. Просто знал. Приехал, поинтересовался жильем — и тут же услышал, что продаётся квартира, большая, в замечательном месте. И сравнительно недорого. Только по заключении договора, расчувствовавшийся агент признался, что в квартире… нехорошо. Пошаливают. Ну ещё бы. Ей, наверное, было грустно с чужими людьми.
И действительно, первые несколько недель кашляли краны, скрипели половицы, на привезенных из Бостона книгах оседала мелкая рыжая пыль, но потом всё наладилось. Даже Полночь и Поворот пережили здесь — разве что стекла пару раз меняли, да был год, когда воду приходилось ведрами таскать. Зато никто не погиб.
Эту историю несколько раз и в подробностях рассказывал дядя — и Габриэлян знал, что в нескольких пунктах она отклоняется от истины. Но у квартиры действительно были свои прихоти, свои предпочтения, своё представление о должном. В ней приживались — или не приживались — вещи, время от времени сами собой заводились домашние животные и иногда — люди. Кессель, обнаружив, что уже третий месяц подряд ночует у Габриэляна, огляделся с легким недоумением, пожал плечами и перевёз из Цитадели свое хозяйство, резонно решив, что если бы владелец квартиры возражал против присутствия в доме лишнего Суслика, он сказал бы об этом раньше. Король предпринял несколько попыток зажить своим домом — и сдался, кажется, на седьмой. А владелец радовался — в квартире стало существенно уютнее, да и система безопасности требовалась всего одна.
Сейчас квартира была пуста: Кессель и Король дежурили в ночь, а Габриэлян долёживал последние сутки отпуска по здоровью. Долёживал не с такой приятностью, как вчера, зато с большей пользой.
Отсутствие необходимости нестись куда-то тоже было непривычным. Дел-то накопилось довольно много, но вот разбираться с ними можно было со вкусом, не торопясь. В любой последовательности.
Он взял с прикроватного столика очки, надел. Мир вокруг совершил краткое движение всеми своими частями и стал чуть более четким. Забавно — его давно уже никто не спрашивал, почему он не делает операцию. Все считали, что знают, почему.
А во сне он видел так же, как без очков. Те самые минус два. Хотя в три с половиной никакой близорукости у него еще не было, она развилась годам к шести.
Сны он видел довольно часто, но не старался запоминать — и, пробудившись, как правило, не помнил. Иногда сон оставлял после себя настроение — как вино оставляет послевкусие — тогда он из любопытства пытался вспомнить, чем мозг развлекался в отсутствие хозяина. Но так бывало редко. И не в этот раз.
А этот сон он видел неоднократно и помнил до мельчайших деталей. Собственно, и сном это не было. Это было заново переживаемым во сне далеким прошлым.
— И мы едем незнамо куда, все мы едем и едем куда-то, — пропел, закашлялся. Нет, в таком виде никуда ехать нельзя. Это не тональность, это стиральная доска времен колчаковских и покоренья Крыма. А ехали они тогда на Яблоновый перевал к отцовскому приятелю. И собирались быть там к утру.
Была самая середина лета, венец. Днём купались в мелкой, но быстрой и холодной речке. Близкие горы были расчерчены аккуратными квадратиками полей. Ночью звезд высыпало столько, что Вадик не мог уснуть: над головой в заднем окне машины словно проплывал далекий большой город, раскинувшийся в небе…