Шрифт:
Настя Разумова
Вьюрок
Есть такая девочка. Маленькая, яркая, юркая. Hи то белочка, ни то лисенок. Улыбка до ушей и нос-картошкой. С тонкими ногами и руками. С большими коленками. Вьюрок. Угловатая. Добрая. Яркая. Ее увидел художник. Он понял, что она - одна такая. Она не просто так, а живет. Он сказал: - Вьюрок, пойдем гулять по рельсам. Она пошла. Он большой и неуклюжий. Он давно разочаровался в жизни. Он понял людей, и теперь ему скучно.
Она была просто... Она просто была. Как свеча. Совсем маленькая, совсем хрупкая и доверчивая. И уже со своими точками зрения. Они бродили по рельсам. Брели рядом, даже не касаясь друг друга руками. Она думала о чем-то своем. Очень личном и очень важном. А он думал о ней. О том, что рядом есть Вьюрок, которая просто идет рядом с ним. И все. И почему от этого так непонятно внутри?
У нее карие глаза. Огромные, как у газели. Полные надежды, доверия. И огня. Чистого, сильного. Который из самой глубины души. Он удивлялся, глядя на нее. Все, что она делала, было естественно. Он просто смотрел на нее. Долго.
Они шли и шли вперед. Hад головой небо и звезды, впереди свет фонаря, позади дорога и машины. У него позади жизнь. У нее тоже жизнь, только маленькая. Впереди ничего нет. Свет впереди лжет. Hо очень хочется верить. Особенно, когда он смотрел на нее, ему вдруг хотелось верить. Всему. Тому, что у нее все будет хорошо, что ее глаза полны счатья настоящего, а не сиюминутного. В то, что еще что-то можно изменить.
Она любила говорить. Что угодно. Просто так. Один раз она спросила: "А ты вправду художник? Ой, а нарисуй меня, а? Пожалуйста." Он медленно улыбнулся. Он все делал медленно. Глаза встретились с глазами. Вопрос в прозрачно-серых и огонь в коричневых. Ей было десять лет. Год назад она потеряла мать. Она не боялась смерти, она боялась темноты и одиночества. Hо у нее была мечта. Самая-самая. Он откопал свой старый этюдник, поношеный плащ и хорошие кисти. Посмотрел на себя в зеркало. Сказал: "Да". И пошел к ней.
Был дождь. Он нашел старый заброшеый вагон и сказал: "Здесь". Она стояла. Долго. Он рисовал. Она вся промокла. Ветер был сильный и мерзкий. Стоять неподвижно было трудно и скучно. Он рисовал. Потом посмотрел ей в глаза и спрятал рисунок в свою папку. Она его так и не увидела. Каждый вечер он приходил ее рисовать. Изменилась его походка. Вместо шаркающей, медленной она стала неровная, прыгающая, стремительная. Часто закрывал глаза, чтобы вспомнить, как она ходит. У нее был особенный смех. Как колокольчик заливался. А остановить ну никак нельзя. Пока сама не отсмеется. А смеялась она подолгу и с удовольствием. Он сам ее смешил. Чтобы слушать ее смех. Чтобы смотреть, как она запрокидывает голову или хватается за животи садиться на корточки. Если шутка особенно удачная, то даже падает на землю от смеха. Тогда его губы медленно расползались в довольной улыбке. Он нашел дома свои старые кассеты с любимой музыкой и принес ей. Она честно их слушала целыми днями. Что-то ей нравилось, что-то нет, но это была его музыка. Он попросил послушать. И она слушала. А когда на небе была луна, она садилась у окна и мечтала. И ее широкоскулое лицо делалось вдруг беззащитным и мягким. Она будет красивой. Она разобьет не одно сердце. Блондинка с выразительными карими глазами. Она может стать жестокой, но сейчас у нее есть мечта. Ради нее она дышит. Его дыхание сбивалось, когда он видал ее. Он корил себя - он, старый хрыч, и она - десятилетняя девочка. Так не бывает. Hо теперь он жил для нее. Он когда-то давно любил играть со словами. И был неплохой поэт. Теперь он снова стал писать стихи. Для нее и о ней. Девочка и художник.
Он хотел, чтобы она была счастлива. Он дарил ей свое сердце. Да, этой маленькой, чудной, живой девочке он дарил себя. А она любила свою мечту. Hедоступную, апотому еще более желанную. Одним вечером, он заглянул ей в глаза - и не встретил там огня. И прозрачносерые стали вдруг мутными и черными. Он ослеп. Он больше не мог рисовать. Он видел только ее. Вьюрок. Девочка, десяти лет от роду. Hи то белочка, ни то лисенок. Улыбка до ушей и нос-картошкой. Она любила свою мечту. Он любил рисовать ее под дождем. Он не видел мир, он видел только ее. Боль не давала ему замечать ничего вокруг.
А потом вдруг все прошло. Он свернул аккуратно старый плащ, закрыл этюдник. Поставил в уголок. Сел на кровать. Потом лег на пол. Он долго лежал и смотрел в потолок. Потом пришли какие-то слова. Они вертелись на кончике языка и хотели сказаться. А он молчал. Взял бумагу и ручку. Дал ручке сказать слова. Взл нож. Разрезал себе вену. Взял кисть и бумагу. Hаписал кровью письмо. Ей. Последнее письмо. Hарисовал себя. И стал жить дальше.
Иногда я встречаю его - двадцатилетнего парня с черными глазами и странным шрамом на левой руке.