Выйти замуж за бандита. Выжить любой ценой
Шрифт:
— Да. У него сейчас будет безопаснее.
Возвращаюсь в опустевший дом, захожу в спальню, обнимаю подушку жены, наволочку на которой запретил менять, вдыхаю еле ощутимый аромат фруктов и первый раз позволяю себе заснуть. Во сне вижу малышку, чувствую, как она гладит меня, обнимает, прошу подождать, потерпеть, обещаю найти совсем скоро. Она обещает, прижимается силнее, шепчет, что ждёт…
Из сна вырывает звонок телефона. Открываю глаза, в окно светит яркое солнце. Не верится, что проспал больше восьми часов. На экране сообщение от Егора: «Доехали, всё хорошо», и неотвеченный
— Кажется, мои парни напали на след! Самое смешное, отыскали по камерам того урода, усердно приглаживающего волосы. Побрился на лысо, а привычка лохматить шевелюру осталась, — смеётся в трубку, противно скребя по ушам. — Придурок решил поиграть в казино и наведаться к дорогим шлюхам. Походим за ним несколько дней.
— Пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста, — шепчу в потолок, распрощавшись с Шахимом. — Завтра начну строительство церкви и мечети.
Глава 30
Вероника
Сорок девятый день сопровождается ломотой в побитом теле, дёргающей болью на содранных коленях и порезанной щеке, а запёкшаяся кровь и короткий ёж на голове противно цепляет хиджаб. Спасибо Махмуду, что надел его на меня, пока я спала, и скрыл мои попытки облагородить свою красоту.
Это в моём мире каждый сам решает, что творить с собственным внешним видом. Хоть тоннели в уши вставляй размером с голову, хоть язык надвое режь. А здесь я рабыня, вещь, принадлежащая хозяину, и только Аль-Саффар имеет право вносить корректировки своему скоту. Может клеймо поставить, может кнутом исполосовать, может уши с языком отрезать.
Скажите, двадцать первый век, права человека, запрет покушения на свободу. Двадцать первый век и вся эта лабуда остались дома, а здесь права, как и свобода, у сильных или богатых.
— Встала? — заходит Джабира, когда мы спешно глотаем завтрак. — Хозяин решит твою дальнейшую судьбу после праздника, а пока работаешь как прежде, без послаблений и поблажек.
Киваю, запихиваю в рот последний кусок резиновой лепёшки и залпом допиваю пахнущую тиной воду, к которой организм до сих пор не привык. Поднимаюсь, покачиваюсь от головокружения, и ощущение, что гнию изнутри. У меня остаётся всего десять дней, и не дай бог Мир не успеет.
— Совсем плохо? — подхватывает под локоть Махмуд, облокачивая на себя.
— Да нет. Намного лучше, чем вчера. Сейчас кастрюли почищу и раскачаюсь.
Каждое движение замедленно и даётся с трудом. Кажется, вчера израсходовала весь резерв, отбиваясь от насильников. Джабира подгоняет, стоит над душой, грозится наказанием, но скорости её давление не прибавляет. Руки отказываются шевелиться, а я заставляю себя скрести нагар. На чём держусь? Скорее всего на сне и вновь вспыхнувшей надежде. Мир пообещал, дал слово, и не важно, что это был сон.
Выход во двор сопровождается косыми взглядами, приглушёнными обсуждениями и тихими подколами. Сколько из мужчин видели моё лицо и смогли оценить привлекательность?
Перед тем, как войти в казарму, собираюсь с духом несколько минут. Считаю до десяти, потом ещё до десяти, затем снова до десяти. Не могу переступить порог и окунуться в воспоминания. Не представляю, как можно спокойно смотреть на место, где меня тыкали лицом в пах.
— Заходи, тебя никто не тронет, — слышу надменный голос за спиной и ссутуливаюсь сильнее. — Поторопись. Через два часа вернутся мужчины и им не понравится грязь.
Опускаю ниже голову и захожу в душное помещение, где меня хотели унизить, изнасиловать и уничтожить. Сжимаю челюсть, отдающую болью, и стараюсь отогнать ненавистные картинки. Не поворачиваюсь, не поднимаю глаза. Смотреть на мужчин, а тем более на хозяина запрещено.
— Грязь им не нравится, — тихо бубню под нос на родном языке, опускаясь в дальнем углу на сбитые колени и начиная отмывать плевки, вязкую субстанцию и песок. — Если бы не нравилось, не вели бы себя как свиньи.
— Русская? — вздрагиваю, понимая, что надменный тип не ушёл. — Как тебя зовут?
— Вы ошиблись, — говорю на английском, продолжая пялиться в пол. Неужели услышал моё недовольство и оценку проживающих здесь?
— Рабам запрещается врать хозяину, — рычит, делая шаг в мою сторону. — Ты кричала на русском, когда на тебя напали.
— Я знаю много языков, — пытаюсь запутать, произнося фразу на французском.
— В стрессовой ситуации забываются чужие языки, — давит, внимательно сканируя меня, от чего затылок нестерпимо горит. — Остаётся только родной. Так как тебя зовут, русская?
— Не знаю. Мне не сказали.
— Здесь тебе дали имя Амани, но я хочу знать, как тебя звали в другой жизни.
— Ника, — называю имя в другой жизни, где я была любима и счастлива, где у меня был дом, муж и дети, где у меня были родные и семья.
— Как ты попала в рабство? — продолжает допрос младший Аль-Саффар, мой вчерашний спаситель, а то, что это он, у меня не остаётся сомнений. Таже ледяная жёсткость в голосе, от которой хрустит от холода воздух.
— Меня украли, — перехожу на ломанный арабский. К сожалению, за такой короткий срок поставить правильное произношение и расширить запас слов невозможно.
— Шрамы на спине из прошлой жизни, или настоящей? — наше общение больше похоже на допрос, и я вынуждена отвечать, раз раскрыла себя.
— Из прошлой. Следы предательства.
— Что ж, тогда тебе будет проще принять новую участь, — замираю, перестаю дышать. — Я хочу забрать тебя себе, но рабыня не может стать наложницей. После праздника буду просить отца, чтобы тебя перевели в дом удовольствий и поставили моё именное клеймо.
Он уходит, а я обессиленно валюсь на пол. Что же вы за уроды, если клеймите людей как скот? Как-то поинтересовалась у Мира, что он чувствовал, когда убивал. Теперь могу ответить себе сама. Этих тварей я вырезала бы с радостью, и, если мой сон вещий, мне скоро предстоит испытать ликование.