Взбаламученное море
Шрифт:
— Здравствуй! Садись! — произнес Александр, не переменяя положения и не совсем успокоившимся голосом.
Венявин сел на ближайшее кресло.
— Как у тебя тут чудесно! Точно какая-нибудь таинственная ниша! — говорил он, оглядываясь.
Александр молчал.
— Ну скажи однако, давно ли сюда прибыть изволил?
— Дня три.
— С нею, значит, уже виделся?
Последние слова Венявин произнес, устремляя на приятеля лукаво-добродушный взгляд.
— Разумеется, — отвечал Александр и закинул как бы
— В таком случае извольте рассказать, как и что было, продолжал Венявин, самодовольно упирая руки в колени и не спуская с приятеля доброго взгляда.
— А было, — отвечал тот (он все еще не спускал глаз с драпировки, которая не переставала шевелиться): — что я стал к ней в такие отношения, при которых уже пятиться нельзя! — прибавил он с расстановкой.
Венявин даже побледнел.
— Как так?
— Так!
И Александр еще дальше закинул голову назад.
— Она была, — продолжал он, закрывая глаза: — грустна, как падший ангел… Только и молила: «что вы со мной делаете?..» Но я был как бешеный! — прибавил он, сжимая кулаки.
Далее Александр не продолжал и, повернувшись вниз лицом, уткнулся головой в спинку козетки.
— Но где же и когда это было, безумный ты человек! — воскликнул Венявин, сгорая любопытством и удивлением.
— В Захарьине, на постоялом дворе, — отвечал Александр глухим голосом.
Читатель очень хорошо видит, что молодой человек тут лгал безбожно, немилосердно! Но что делать? Это была не ложь, а скорее чересчур разыгравшаяся мечта!
Огонь в камине между тем горел красноватым пламенем. Фантастическому характеру беседы стал несколько подпадать и Венявин: он сидел, как ошеломленный.
— Я всегда боялся одного, — начал он каким-то наставническим голосом: — что ты увлечешься, наделаешь глупостей и погубишь твою даровитую, скажу более, гениальную натуру!
На последнем слове он сделал ударение, как бы говоря непреложнейшую истину.
— Но из чего ты это видишь? — отозвался Александр насмешливо.
— Из всего. И как теперь эта девушка ни прелестна, в чем я нисколько не сомневаюсь, но все-таки ты должен оставить ее.
Александр молчал и не переменял положения.
— А что же с ней после будет? — проговорил он наконец.
О выдуманном им положении он рассуждал, как будто бы это была полнейшая действительность.
Венявин пожал плечами.
— Пускай винит самое себя, — сказал он с мрачным выражением лица.
«Бум!» — раздалось в эту минуту.
Александр взмахнул головою.
— Часы, должно-быть, — заметил Венявин.
В комнате в самом деле пробили полугодовалые часы, заведенные еще рукою покойного старика, и Александру почудился в них его голос. В какой-то непонятной для него самого тоске, он опять прилег. Нервы его были сильно возбуждены.
— Что же однако ты намерен делать? — не отставал
— Ничего… Останусь здесь… Напишу матери и женюсь, отвечал Александр.
— И не кончишь курса?
— Конечно.
Венявин схватил себя за голову.
— О, безумие! безумие! — воскликнул он и, очень уж огорченный, встал и отошел к окну.
В комнате воцарилось молчание, и только ходил не то треск, не то шелест, который часто бывает в нежилых, пустых покоях. На горизонте вдали, как бы огромным заревом пожара, показывалось красноватое лицо луны.
— Ты этого, друг любезный, не имеешь права сделать, — бормотал Венявин: — тебя, может-быть, ждет министерский портфель; тебя ждет родина, Александр! Ты перед ней должен будешь дать ответ за себя.
Говоря это, добряк нисколько не льстил. Он был товарищ Александра по гимназии, и теперь они вместе учились в университете. Умненький, красивый собою и получивший несколько светское воспитание, Бакланов решительно казался Венявину каким-то полубогом.
— Господи, Боже мой! — продолжал он в своем углу: — сама девушка, если бы только растолковать ей, не потребовала бы этой жертвы. Женщины рождены на самоотвержение, а не на то, чтобы губить нас.
Александру в это время, перед его умственным оком, представлялось, что Соня уже живет с ним в этом доме, и вот она, в белой блузе, вся блистающая, входит и садится около него на козетке. Он чувствует, как она прикасается к нему теплой грудью и с стыдливым румянцем шепчет ему.
— А что, если она будет матерью? — проговорил он, вдруг оборачивая к приятелю лицо.
У того при этом волосы и уши заходили на черепе.
— И в таком случае ты должен оставить ее, — сказал он, не шевелясь с места.
Ему было слишком тяжело произносить эти суровые приговоры; но что делать! — надобно было спасать приятеля, и спасать еще для блага отечества.
— Хорошо так говорить, — отвечал Александр со вздохом. Семен! — крикнул он.
Тот вошел.
— Одеваться!
— Покажи ты мне ее, я хочу ее видеть! — проговорил Венявин, выходя наконец из угла.
В том, что приятель во всей этой истории прилыгал, он и тени не имел подозрения: он верил в силу и могущество во все стороны.
— Поезжай сегодня в собрание и увидишь, — отвечал Александр.
— В собрание-то, братец, ехать как-то не того… не привык я!
— Поезжай на хоры.
— На хоры еще пожалуй.
Семен в это время принес Бакланову его бальную форму.
— Какой ведь, чертенок, стройненький, — говорил Венявин, когда Александр затягивал ремнем свои мундирные брюки. — А воротник, брат, чудный. Чудо как вышит! — любовался он.
Все, что принадлежало Александру, Венявину казалось необыкновенно каким-то прекрасным.
— Ну, так прощай! Зайду к матери и явлюсь, — сказал он.