Взгляды на жизнь щенка Мафа и его хозяйки — Мэрилин Монро
Шрифт:
— Браво, — сказал я. — Ты сотворила чудо.
— В этой сцене, — добавила Саша, — прекрасно видны все мотивы. Тебе запросто могут вручить «Пэтси».
— Да бросьте, ребята, — сказала Типпи. — Я не могу, поймите, не могу позволить себе даже думать об этом!
Когда мы в следующий раз заглянули на площадку, Мэрилин лежала на шезлонге: студийный врач осматривал ее носовые пазухи, Паула Страсберг в черном плаще сидела рядом и что-то шептала ей на ухо. Гример Уайти Снайдер порхал над ней с помадой в руке. Пэт Ньюкомб хмурился и листал телеграммы из Нью-Йорка. Над всеми нами возвышался симулякр Кьюкорова дома, дома с белыми ставнями. Мы с Мэрилин переглянулись. Она открыла рот и хотела что-то сказать, но промолчала — у меня сложилось впечатление, что ей необходимо отвлечься на что-то и забыть о бесчисленных отвлекающих факторах в своем непосредственном кругу. Она постоянно звонила доктору Гринсону, и сегодня он сам приехал на съемочную площадку. Мы вместе вышли на улицу — ждать, когда за ним подадут машину. Гринсон оправдывал позицию студии.
— Хотя, может, дело просто во мне, — сказал он. — Я в своем репертуаре. Я — это я, ничего не поделаешь.
Мэрилин посмотрела ему в глаза.
— Я тоже когда-то была собой.
— Мы над этим работаем.
— Рада слышать, — сказала она.
В обществе будущего, писал Троцкий, искусство полностью растворится в повседневной жизни. Так мир поймет, что восторжествовала философия добра. Отпадет нужда в танцорах, художниках, писателях и актерах: все станут частью огромной живой фрески таланта и гармонии. С того самого дня, когда выехал за ворота авиморской фермы и покатил по дороге в тряском фургоне Уолтера Хиггенса, я знал, что всю жизнь проведу в поисках момента максимального накала страстей, высшего вымысла, такого места, где политика и искусство будут неразделимы даже в самые заурядные дни, лишенные общественных потрясений. Мы знали мало, но одно знали наверняка: мир на земле устроен так, что небо ему в подметки не годится.
С годами многому учишься. Щенки спрашивают меня, как устроена жизнь, и я отвечаю: с годами многому учишься. В тот день моей юности, когда миссис Белл спустилась в винный погреб, а потом прикурила сигарету от спички и велела мне затушить пламя лапой, я, наверное, был еще слишком молод, чтобы понять, что она вспоминает сестру. (Вирджиния всех своих собак учила этому фокусу.) Во время обеда в Чарльстоне мистер Коннолли упомянул Вирджинию, и это мгновенно всколыхнуло в Ванессе море забытых отголосков и дурных предзнаменований. Примерно такая же атмосфера наполняла салон лимузина, отвозившего нас домой с бульвара Пико, когда я последний раз побывал на съемочной площадке «Что-то должно случиться». Мэрилин велела водителю поднажать и выехать на скоростную автостраду. «Отвези нас в Форест-лоун, Руди, — сказала она. — Хочу пройтись. У тебя такое бывает? Когда хочется просто идти и идти вперед, выбросив из головы чужие заботы?» В машине было чисто и холодно — идеальное место, если вы собрались жить в Калифорнии. На полке за задним сиденьем лежала книжка о мексиканских садах.
Итак, в Глендейл, расположенный по другую сторону Гриффит-парка, откуда началась моя лос-анджелесская жизнь, — смотреть на огни долины Сан-Фернандо. Руди припарковался у ворот, и мы с Мэрилин пошли по Мемориал-драйв, обращая внимание на названия дорожек и аллей: казалось, мы гуляем не по кладбищу, а по луне. Долина Мира, Поляна отражений, Утренний свет, Сад Победы. Когда мы дошли до нужного участка, сообразил, что сюда привозят останки людей, когда они умирают. Опавшие эвкалиптовые листья потрескивали под нашими ногами. Я понюхал землю и помочился. Мэрилин вытащила из сумочки клочок бумаги — на нем была карандашная надпись, сделанная ее собственной рукой: «Аллея Шепчущих деревьев, участок № 6739».
Ветерок летал над могилами, взметая за собой свет и тени. А могилы будто бы отвечали нам, леди и ее собачке, гуляющим по кладбищу ранним летним вечером. Какая бездна сознания крылась в этом парке! Моя хозяйка села на траву у начала аллеи Шепчущих деревьев и прикурила косячок, который ей дал гример на студии. Она скрестила перед собой ноги и выдохнула дым.
Перед нами был Божий Акр. Церковь Олд-Норт. Поляна славы. Полагаю, эти названия должны были внушать умиротворение, однако с того места, где мы сидели, кладбище, казалось, буквально кишело тревогой по поводу Божьего отсутствия. (Да, Бога никогда нет дома.) Эти аллеи дарили людям вечную надежду, а раз уж я так уважаю все вымышленное, изобретенное, всерьез выдуманное, почему бы не восславить Господа как воплощение врожденного стремления человека к сказке? Почему бы и нет, в самом деле. Тогда, сидя на траве Форест-лоун, я наконец-то понял и зауважал человеческую веру в Бога: может, он не высшее существо и даже не особо одушевлен, однако реальности в нем не меньше, чем в Снупи или Толстяке Арбакле.
Ни малейшего признака дождя я на Форест-лоун не заметил и подивился, отчего же тут такие зеленые лужайки — стояла жара, с гор дул горячий ветер. Мы оба сидели на траве, на равных, и наслаждались обществом друг друга. Мэрилин курила косячок и опять говорила, как Эмма Бовари: твердо веря, что собака не выдаст ее секретов. Она поведала мне о маленькой девочке, ее школьной подруге, которая была на год старше и без умолку болтала, — самая болтливая девочка в классе. Элис представлялась мне человеком будущего: ее голубые глаза идеальной формы и черные волосы были созданы для любви, фитиль в ее голосе всегда был готов вспыхнуть и спалить целый мир. Обыкновенная лос-анджелесская девчушка, чья мать работала монтажером на киностудии «Консолидейтед филм».
— Она всегда смеялась, — проговорила Мэрилин. — Кажется, что такие девушки кому угодно могут облегчить жизнь — просто смеясь не переставая.
Моя хозяйка затянулась и прикусила губу.
— Доктор Крис как-то рассказывала мне о письме, которое ей написала Анна Фрейд. Я навсегда запомнила оттуда одну фразу: «Мы никогда не теряем отцов — если, конечно, они чего-то стоили».
Мэрилин уставилась на долину. Животные, которые спорят со смертью, спорят с самим Дарвином. Я это прекрасно знал. Что там мистер Коннолли бубнил в свою чашку? Ах да. «Жизнь — это лабиринт, в котором мы повернули не туда еще до того, как научились ходить». Прекрасно сказано. (А четырьмя ногами свернуть не туда еще проще, чем двумя.) Должен признать, за свою жизнь я успел набраться дарвиновских мыслей из самых разных источников, но мне не по душе, как он презрительно фыркает по поводу смерти. В конце концов, что есть эволюция, как не история нашего полного вымирания? Я выбирал только те приключения и события, которые были занимательны для меня и остальных. Уже гораздо позже я понял, что вся эта игра — битва за выживание. Взглянуть хоть на могилы, спускающиеся по склону Форест-лоун, — каждая воплощает собой неудавшуюся попытку выстоять, фирменный удар по вечной жизни, которая заканчивается здесь, под этим стальным прямоугольником, сверкающим на солнце. Знаете, что читал Чарлз Дарвин во время своей экспедиции на «Бигле»? «Потерянный рай» Мильтона. Великий ученый на пороге великих открытий обнаружил, что мы проводим жизнь не в прекрасном саду, а в попытке его вспомнить.
Пока мы глядели на окутанную дымкой долину Сан-Фернандо, меня посетило еще одно видение. Сперва я представил, как все здания и дороги исчезают, обнажая бобовые поля, а потом вырастают вновь и рушатся от толчков мощного землетрясения.
Мэрилин достала пудреницу и пригладила брови. Проглотила пару таблеток.
— Чую, нас с тобой ждет прекрасное лето, Маф, — сказала она. — Как только закончим этот дурацкий фильм, вернемся в Нью-Йорк.
Я завилял хвостом, прыгнул ей на коленки и принялся лизать руки, которым теперь недоставало прежней мягкости. Мне кажется, она была уже под кайфом, когда поднялась на ноги и захихикала. Мы пошли по траве, и Мэрилин останавливалась у относительно свежих могильных плит, читая надписи: «Возлюбленный муж и отец, Эдвин М. Доусон, 1903–1958», «Айрин Л. Нунналли, возлюбленная жена и мать, 1904–1960». Потом начался сектор с могилами постарше; мы шли мимо ничем не примечательных плит, а впереди бежали наши тени. Мэрилин еще раз взглянула на клочок бумаги и повторила записанный номер. Наконец мы нашли нужное место:
«ЭЛИС ТАТТЛ
ВОЗЛЮБЛЕННАЯ ДОЧЬ, 1925–1937
НАША КРОШКА»
— Она была моей лучшей подругой, — сказала Мэрилин. Какое-то время она гладила буквы на табличке, обводя одним пальцем каждое слово, как будто хотела вписать в их железный закон что-то личное и сокровенное. Она заговорила, обращаясь к могиле: — Элис умерла из-за астмы. Астма взялась откуда ни возьмись, и очень скоро она умерла.
Мэрилин сказала, что хотела принести на могилку цветы, но цветов у нее не нашлось, и она только вновь и вновь водила по табличке пальцем, а потом тронула губы, выудила из сумочки десять долларов и положила их в маленькую стеклянную вазочку, занесенную пылью. Трава казалась неестественно зеленой, бутафорской, но ветер был настоящий. Наконец Мэрилин расхотелось быть на кладбище, и она взяла меня на руки.
— Прощай, Элис, — сказала она, и мы пошли прочь по дорожке. Чем дальше мы отходили от Шепчущих деревьев, тем больше она походила на Мэрилин: когда впереди замаячили ворота, ее походка поменялась, а дыхание стало глубже. Она стиснула меня в объятиях и посмотрела мне в глаза. Мы дошли до края Форест-лоун, и я все еще думал о Мильтоне.
— Равно — мы спим ли, бодрствуем, — во всем, везде созданий бестелесных мириады [53] , — сказал я.
— Хороший пес, — ответила Мэрилин.
53
Дж. Мильтон, «Потерянный рай». — Примеч. пер.