Взорванная тишина. Иду наперехват. Трое суток норд-оста. И сегодня стреляют.
Шрифт:
Потом он спустился в сонное домашнее тепло кубрика. Под низкими переборками стоял не то храп, не то стон. Евсеев не спал, лежа читал Корабельный устав. Гаичка быстро забрался в свою койку, с наслаждением вытянулся, приподнявшись спиной над провисшей сеткой. И резко повернулся, свесил голову:
— Чего не спишь? Об Аньке думаешь?
— Устав читаю.
— Устав читать хорошо, когда не спится.
— Хочу в мореходку поступать.
— Да ладно тебе.
И по тому, что Евсеев ничего не
— Честное слово?
— Трам-та-ра-рам!
Это было давнее заклинание их пиратских игр, заменявшее все сразу — и клятву и крепкое словцо «морских разбойников».
Давным-давно это было, в ту «доисторическую эпоху», когда каждый день был долог, как вечность. В один из тех дней они взяли на абордаж трехколесную «бригантину» и увели в плен принцессу Катьку. Часа через два ее пришлось отпустить, потому что принцесса оказалась почище той, которая на горошине. По-рыцарски они скормили ей порцию мороженого, чтоб не ревела. А Катька все равно ревела и просилась домой. А на другой день сама прикатила на своей «бригантине» и потребовала, чтобы ее снова взяли в плен.
Вот тогда-то они и поклялись страшной клятвой: «Трам-та-ра-рам! Чтобы проглотили нас драконы морские, чтобы волны изорвали все паруса и чтоб никто не давал нам денег на мороженое, если мы возьмем в плен еще хоть одну принцессу!»
Гаичка засмеялся, ткнул приятеля в бок и снова полез в свою койку. А Володька подтянулся к нему, зашептал горячо давно просившееся на язык:
— Понимаешь, хочу остаться на сверхсрочную. Мичман, погоны, то да се, неплохо, а? И буду готовиться в высшее мореходное. С моря туда, говорят, запросто. И с Анькой поженимся.
— Так бы и говорил. А то — погоны.
— Нет, нет, я и море люблю, оказывается. Сам не знал. И Анютку тоже. Так люблю — хоть плачь.
Его глаза и в самом деле повлажнели. У Гаички даже защекотало в носу, так ему стало жаль друга.
— Ты ее совсем не знаешь, — ласково сказал он.
— А Ромео знал?
— Кто?
— Ну, Ромео и Джульетта.
— Да, действительно, — улыбнулся Гаичка и щелкнул приятеля по лбу. — Спи, Ромео. И пусть тебя всю ночь постригает твоя Джульетта.
Волны ласкались к железным бортам корабля. Волны чмокали за переборкой, словно целовали холодный металл. И вздыхали томно, и нашептывали что-то монотонное, усыпляющее.
Тревоги почему-то чаще всего бывают по утрам. Соскакивая с койки под отчаянный треск звонка, Гаичка знал: над морем светает.
— Боевая тревога! Атака подводной лодки! — гремел динамик.
Рассвет только еще занимался. Горизонт подпирался отдаленным розовым светом. Белесая муть висела в воздухе, и пологие волны казались медленно колышущимся серым раствором.
Корабль гудел, временами по его переборкам, словно дрожь нетерпения, проходила волна вибрации, эхом отдавалась на мостике. Гаичка встряхивал головой: ему все казалось, что муть не в воздухе, а в его непротертых со сна глазах, и торопливо обшаривал в бинокль рассветную даль.
Море было чистым. Потом до него вдруг дошло, что лодка подводная, что теперь работа гидроакустику, а ему, наблюдателю, пока что нечего делать. Он успокоился и стал прислушиваться к командам, сыпавшимся одна за другой.
Евсеев метался по баку, сдергивал чехлы с коротких труб ракетных установок, «рубил» леера, задраивал люки. Он был главный, он — минер — отвечал за готовность. Наконец Евсеев чем-то там внизу здорово громыхнул и взлетел на мостик, толкнув Гаичку так, что тот отступил.
— Товарищ командир, РБУ предварительно подготовлена. Личный состав бак покинул. Предохранительный щит но левому борту установлен!
— Добро, — сказал командир. Наклонившись, он посмотрел на что-то в рулевой рубке, выпрямился и приказал торжественно: — РБУ зарядить!
Гаичка даже подивился, как быстро обычно медлительный Володька исчез с мостика. И уже через несколько секунд увидел на палубе здоровенные, как тумбы, реактивные бомбы: толстая половина — красная, тонкая — зеленая. Кок Шлюндин, словно кастрюлю с горячим супом в штормовую погоду, осторожно поднял снаряд за красную голову, оглянулся на младшего рулевого Полипчука, придерживавшего зеленую половину, и шагнул к левой трубе бомбовой установки. Все это показалось Гаичке неестественно плавным, как в замедленном кино. Но едва он отвернулся, чтобы осмотреть горизонт, как услышал рядом бойкий доклад минера:
— Товарищ командир, РБУ заряжена!
Потом Евсеев сбежал по трапу и затоптался на шкафуте, нетерпеливо взглядывая на мостик.
Горизонт розовел. На бледных пологих боках волн вспыхивали и гасли багровые блики. Гаичке совсем некстати вспомнилась странная рыба барабулька, которую он видел три года назад, когда с матерью ездил к Черному морю. Брошенная на песок, барабулька вдруг перестала извиваться, и по ее серебристым бокам побежали багровые пятна. А люди стояли вокруг и ахали.
— Это она так умирает, — сказал один дядька.
— Мучается, бедная, — вздохнула какая-то тетя. — Неуж не жалко?
— Разве рыбу можно жалеть?
И люди, собравшиеся возле барабульки, заспорили о чем-то непонятном.
— Жалость — привилегия человека! Она проявляется на высшей ступени эволюции. Это — сострадание, сочувствие. Но нельзя сочувствовать, например, опадающему листу, или червяку, которого насаживают на крючок, или рыбе, проглотившей этого червяка…