Взорванная тишина. Иду наперехват. Трое суток норд-оста. И сегодня стреляют.
Шрифт:
И вдруг ему пришла в голову простая мысль: «А чего я-то сюда прусь?» И вспомнилось читанное давным-давно, будто преступника всегда тянет на место преступления. Он даже остановился, так поразила его эта мысль, и почувствовал себя маленьким, беспомощным. Захотелось заплакать, как когда-то в детстве, чтобы прибежала Веруха, погладила по голове.
— Не пойду я туда! — сказал Гошка и решительно повернул обратно. Но через несколько шагов снова остановился. Ему показалось просто глупым быть тут и не поглядеть. Мало ли что? Потом как бы не пожалеть…
Подгоняемый
Он обошел памятник, сел на песок, привалившись спиной к холодному бетону. Мысли бегали по кругу, словно заводные игрушки в «Детском мире». Шантаклер, Дрын, журналы с картинками… Журналы — это, пожалуй, хуже всего будет. За торговлю порнографией на поруки не берут. Это, как он слышал на одной лекции, называется идеологической диверсией, ни больше ни меньше. И таксист. Хорошо, если жив. А если нет? Тогда уж совсем деваться некуда. Тогда — хоть на край земли. Зубы стучали от холода. Хотел застегнуть пуговицу куртки и не смог — пальцы соскакивали, не хватало сил сжать их. Было как во сне, когда хочешь ударить, а руки не слушаются, хочешь схватить и не можешь.
Вслед за ознобом откуда-то приполз страх. Ему показалось, что вот сейчас, здесь на песке, он упадет и замерзнет. Будет звать людей — никто не услышит, будет плакать — никто не пожалеет. Он встал, опираясь на подгибавшиеся руки, и побежал по песку, падая и снова вскакивая.
Добравшись до окраинных домов, вбежал в первый же подъезд и только там успокоился, согревшись. Он стоял под лестницей и покуривал, гоня от себя воспоминания о только что пережитом страхе и думая, что жизнь в общем-то довольно снисходительна, что в ней всегда найдется чей-нибудь дом, готовый обогреть. Вспомнился вчерашний разговор с Кастикосом, и ему стало совсем хорошо: это была всем идеям идея — одним махом разрубала Гошкины узлы.
По лестнице сошла старушка, проворчала, проходя мимо:
— Курят тут всякие.
— Иди, иди, бабуся! — добродушно сказал Гошка.
Лучше бы он промолчал. Старушка оказалась из тех, кто убежден, что общественная активность прямо пропорциональна тону голоса. Через полминуты на лестницу начали выглядывать люди, и Гошка рассудил, что самое разумное для него «слинять» теперь же.
На улице снова догнала холодная дрожь. Шел и удивлялся способности норд-оста продувать до костей. Пробежался немного, стараясь разогреться, но из этого ничего не получилось — только запыхался. Посиневший, со сбившимся дыханием, он ввалился в фойе музея и остановился, оглушенный тишиной.
— А, Верин ребенок?!
Перед ним стояла подруга Веры Нина Корниенко, насмешливо улыбалась. Когда-то они дружили, когда-то ходили в кино, сидели там, прижавшись плечами. Бабы говорили, что они, как два сапога, — всегда вместе. Но, как видно, не всякие два сапога — пара. Как-то Нина увидела его с другой — и с тех пор в кино вместе они уже не ходили.
— А, баба Нина! — мстительно сказал Гошка.
Нина была на два месяца старше. Прежде на это прозвище она обижалась, а теперь только засмеялась снисходительно.
— Мне кажется, что разница в возрасте увеличивается — такой ты беспомощный. На месте Верки я б тебе устроила веселую жизнь.
— Я зарабатываю столько, что тебе и не снилось. Дай бог загашник.
— Твоего загашника на передачи не хватит.
— Придержи язык!
Нина расхохоталась.
— Вот если бы ты на себя так прикрикнул, может бы, одумался?
— Не беспокойся, не пропадем.
— Это пусть Верка беспокоится. Жалко ее, дуреху.
— Погоди, скоро у меня все будет.
— Все или ничего? Узнаю старые песенки.
— Дело беспроигрышное…
В фойе выбежала Вера, как всегда сияющая при виде братика. Гошка отвел ее в сторону, сказал, что очень любит, но будет любить еще больше, если она сегодня уйдет ночевать к Нинке или еще к кому-нибудь и придет домой не раньше чем завтра после работы. Но, всегда такая сговорчивая, Вера вдруг заупрямилась.
— Пограничник твой придет, да? — догадался он.
Вера кивнула и расплакалась. В другой раз Гошка все бы для нее сделал, потому что с детства не мог видеть, как сестра плачет. Но теперь у него не было выхода. И он повысил голос; заговорил раздраженно, что не ожидал такого предательства от родной сестры, от разлюбезного Верунчика, которую так хвалил всем своим друзьям. И вот — благодарность!
Ему самому верилось в искренность своего гнева. А она смотрела на него круглыми глазами, словно впервые видела.
— Почему ты на меня кричишь?
— Как не кричать, когда ты такая.
— Какая?
— Такая… — На язык навертывались только грубые слова из уличного обихода. Как ни зол был Гошка, но произнести их не мог. Вера для него была все-таки лучиком, пусть не путеводным, но единственным. Он еще не понимал, что только этот лучик сохраняет в нем надежду на будущее. Он не понимал этого, но чувствовал, что не может, не должен сам погасить его одним из тех знакомых и обыденных, но слишком жестоких для нее слов.
— Зачем тебе это? — спросила она обессиленно.
— Может, у меня вся жизнь пойдет иначе.
— Ты… полюбил?
Ослепленной, ей верилось, что это счастье приходит к каждому.
— Да, — обрадовался он своевременной подсказке. — Есть одна… идея.
— Разве я помешаю?
— Думаешь, все такие, как ты?
— Не обижай ее…
Многие говорили Вере, что она не похожа на других девушек, что большинство — не таких строгих правил. Она не позволяла себе быть иной, но уже соглашалась, что нельзя судить всех одинаково.