Взрыв в Леонтьевском
Шрифт:
— Уже двенадцать, почти… — сказал он со вздохом.
— Тебе когда надо утром… уезжать? — с каким-то странным выражением спросила девушка, и у Верескова почему-то сразу пересохло горло.
— Часов в восемь, — неуверенно ответил.
— Тогда пошли, — и, не взглянув на него, Таня с решимостью шагнула в темный подъезд…
Странное зрелище являл следующим утром кабинет Мессинга. Прямо на письменный стол, накрытый, правда, предварительно старыми газетами, сотрудники выкладывали разные вещи и. предметы, доставляемые из комендатуры. Сам Станислав Адамович и Мартьянов внимательно, даже придирчиво осматривали красноармейские шинели, фуражки, смушковые папахи, ботинки на крючках с обмотками, яловые сапоги, брюки, гимнастерки, солдатский
Тут же лежали изготовленные лишь этой ночью, но умело «состаренные» документы — красноармейская книжка, выписка из госпиталя, продовольственный аттестат, железнодорожное предписание, небольшая сумма денег.
Мессинг вдумчиво перебрал каждый предмет и вдруг поднял укоризненный взгляд на коменданта:
— А помазок где?
Комендант смущенно развел руками:
— Сей момент, товарищ Мессинг, я мигом…
Торопливо вышел из кабинета.
— Кажется, теперь все, — полуутвердительно, полувопросительно сказал Станислав Адамович Мартьянову. — Есть из чего выбрать экипировку.
— А как насчет оружия, товарищ Мессинг?
— Ну, по легенде он у нас артиллерист… Раньше фейерверкер что имел?
— «Наган» и бебут, это такой широкий тесак, обоюдоострый.
— Ладно, дадим ему наган. Только подберите у коменданта не новый, и чтобы солдатский, а не самовзвод.
— Есть.
Глава 18
Казанский вокзал справедливо считался одной из достопримечательностей Москвы, хотя, разумеется, к древностям ее никак не относился. Вокзал был порождением новой, капиталистической эпохи развития города. Сооруженный по проекту академика Академии художеств Щусева, он отличался масштабностью архитектурных объемов-«теремов» и богатством декоративного убранства. В оформлении фасада и внутренних помещений участвовали лучшие русские живописцы: Кустодиев, Лансере, Рерих. В главном зале Казанского свободно мог разместиться расположенный напротив, через Каланчевскую площадь, Николаевский вокзал.
Даже в условиях гражданской войны Казанский сохранял свое многолюдье — сюда прибывали поезда дальнего следования из благословенных «хлебных» мест, доставляя тысячи мешочников, исхитрявшихся просачиваться сквозь самые плотные цепи чоновских заградотрядов.
Как любое другое общественное помещение той поры, главный зал был замызган, оббитые тысячами пар грубых сапог и ботинок-«австрияков» полы усыпаны подсолнечной шелухой, окурками, всяким мусором. И однако, на этом грязном полу повсюду вдоль стен спали люди, грызли черные сухари, запивая сырой водой, измученные долгой дорогой и еще более долгим ожиданием поезда женщины кормили грудью детей. Гул многих голосов иногда прорезало треньканье балалайки или переборы гармошки-тальянки.
На одной из тяжелых дубовых скамей, каким-то чудом сохранившихся с довоенных времен, и прикорнул Вересков. Впрочем, всегда подтянутого, даже щеголеватого командира сегодня даже Таня вряд ли узнала бы в плохо выбритом красноармейце, одетом в потрепанную, прожженную в нескольких местах шинель, обутого в тяжелые трофейные ботинки с суконными обмотками. На коленях — тощий вещевой мешок — сидор, давно вытеснивший из армии красивые, но уж очень несподручные ранцы.
Место выбрано с точным расчетом — по обычному, установленному чекистами маршруту Гарусова внутри вокзала. Это было очень важно для создания обстановки наибольшей убедительности, чтобы эсер сам наткнулся на Верескова, а не наоборот. Сергей мог только догадываться, каких усилий стоило сотрудникам железнодорожной ЧК незаметно для стороннего взгляда «застолбить» эту скамью.
Краем глаза Вересков приметил лениво тащившегося по проходу изрядно помятого парня.
— Черт! Подбери копыта! — грубо кинул парень, даже не глянув в его сторону. Сергей внутренне подобрался. Это был сигнал. Значит, Гарусов уже в помещении вокзала и вот-вот появится здесь. Меж тем парень прошел дальше, присел на соседней скамье, выщелкнул пальцами из пачки дешевую папиросу, задымил.
И все же Гарусов появился в зале для Сергея неожиданно. Одет он был так же, как накануне, когда его наблюдали у дома Фридман и Захаров. Вот только утепленную кепку сменила форменная фуражка железнодорожника. Он шел быстро, привычно переступая через ноги, чемоданы, баулы, узлы, мешки. Только очень внимательный человек уловил бы в его движениях, жестах, взглядах по сторонам непреходящую настороженность. Верескова он выглядел, не доходя шагов десять, узнал — что значит хорошая зрительная память! — почти мгновенно. Остановился, удивленно хмыкнул, словно проверяя сам себя, не обознался ли, потом приветливо заулыбался:
— Вересков?
Очнувшись от полудремы, Сергей тоже удивился:
— Надо же, ты!
Гарусов огляделся, спросил озабоченно:
— Что здесь делаешь?
Сергей пожал плечами:
— Загораю вот…
Эсер еще раз внимательно оглядел зал. Убедившись, что никто не обратил на них ни малейшего внимания, приказным тоном произнес:
— Подожди меня здесь… Я сейчас…
Вересков не возражал:
— Давай, я не спешу.
Гарусов ушел озабоченный. Вересков уселся поудобнее, но вытянул вперед лишь правую ногу, левую поджал под скамью. Это тоже был сигнал — на него клюнули, подходить нельзя. Парень на соседней скамье толкнул тихонько локтем сидевшего рядом красноармейца. Тот потянулся лениво, откашлялся, встал с места и с независимым видом покинул зал: может, попить отправился служивый, может, узнать про поезда. Кому какое дело…
Через две минуты, а может поболе, красноармеец уже оказался в помещении транспортного отдела ЧК на Казанском вокзале и докладывал по служебному телефону:
— Товарищ «Четвертый»? Это «Восьмой». Объект вышел на «Рябину». Контакт успешный. Есть продолжать наблюдение…
Своего поезда в тот день Вересков, как намечалось, конечно же не дождался. Более того, вечером он уже пил чай в кухне гарусовской квартиры — разумеется, сам не напрашивался, по приглашению хозяина. Пока Сергей наслаждался первой чашкой с настоящей китайской заваркой (у Гарусова сохранилось несколько цыбиков — остатки реквизиции еще восемнадцатого года в известном магазине Высоцкого), младший брат Антон обшаривал в прихожей шинель и вещмешок гостя. Не найдя ничего подозрительного, он тоже прошел в кухню и подал Михаилу успокоительный знак.
— Почему же все-таки такой вид, Сергей? — спросил Гарусов, глазами зыркнув по линялой гимнастерке Верескова.
— А чем тебе не нравится мой вид? — осведомился Сергей.
— Да уж больно на дезертира похож.
— А я в каком-то смысле и есть дезертир! — расхохотался Вересков. Он взял в руки лежавшую на кухонном диванчике мандолину и лихо наиграл частушку:
Дезертиром я родился,
дезертиром и умру,
коль хотите — расстреляйте,
в коммунисты не пойду!
— Это как понимать? — с настойчивостью в голосе поинтересовался Гарусов.
— Ладно, чего уж перед тобой темнить. — Сергей отложил мандолину, лицо его стало хмуро-серьезным. — До весны нынешнего года я служил в Красной Армии ротным командиром на Южном фронте. Это я тебе еще на вокзале сказал. Но тогда не все сказал. Теперь слушай остальное. Служил без дураков, под своим именем. Потом кто-то в Особом отделе пронюхал о моей причастности к ярославским событиям… Ну, особиста пришлось ликвидировать, случай вышел. А тут у меня убило бойца Архипова. Он меня всего на год моложе был, приметы схожи. С его документами прибился к другой части…