Взрыв. Приговор приведен в исполнение. Чужое оружие
Шрифт:
Капитан Бреус, выслушав ответ Гоглюватого, насторожился.
— Так в какое время раздались выстрелы? — спросил он. — Когда гражданки Кульбачки не было дома или когда вы уже встретились?
— Да нет, ее вроде еще не было, — медленно проговорил Микола, лихорадочно соображая, какую еще ловушку ему приготовили в милиции.
— А где она была в это время? В хате?
— В какой хате? Я же сказал: ждал на «дубках», а она прибежала, — удивился непонятливости капитана Гоглюватый.
— Ясно! Она пришла потом, — подытожил Бреус. — Значит,
Гоглюватый не сразу ответил.
— Хотя бы приблизительно, — настаивал Бреус. — Иначе какое же у вас алиби?
— Не враз она прибежала, это точно, — наконец произнес Микола, вспомнив, как ему не терпелось получить желанную бутылку, и одновременно надеясь, что таким ответом он избавит себя от новых вопросов.
— Ну полчаса или больше?
— Не припомню, ей-богу!
— Минут пятнадцать — двадцать?
— Вполне. А может, и меньше.
— А с какой стороны она появилась? — продолжал допрос капитан, поглядывая на молчавшего Коваля.
Гоглюватый пожал плечами:
— Не углядел.
— Может, от речки?
— Чего не знаю, того не знаю, — упрямо ответил Микола.
— Что же она вам дала?
— Водку, чего же еще?
— Не самогон?
— Говорю же, «Московскую»…
— И вы ушли, а Кульбачка осталась дома?
— Точно, осталась.
— И этой ночью вы больше ее не видели?
— Нет. Я пошел к Андрею, хотел его на улицу вытащить…
Дальнейшие приключения Гоглюватого с бутылкой, которую он выпил, после чего свалился на землю, Коваля и Бреуса не интересовали.
— Что вы знаете об убийстве Марии Чепиковой и Петра Лагуты? — спросил подполковник.
Микола опять пожал плечами:
— Не помню, как и заснул. Проспал до утра как мертвый. Откуда мне знать?
— Скажите, Микола Павлович, — продолжал Коваль, — вы слышали один или два выстрела?
— Дважды стрельнуло.
— Какой же был интервал между ними?
— Кто ж его знает, — почесал затылок Микола.
— А все же?
— Не очень долго. Может, минута, а может, две…
— Значит, не сразу, один за другим?
— Вроде не сразу… Я еще подумал, когда первый раз бахнуло: «Кто-то рыбу глушит!» Пока сообразил, что это из пистолета или винтовки стреляют, а тут и второй раздался…
— Хорошо, вы свободны, — сказал Коваль.
Микола вскочил, даже не вскочил, а будто слетел со стула и, довольный, что его отпустили и что он не рассказал о подозрительном свертке под мышкой у Ганны, мигом исчез из кабинета.
Когда дверь закрылась, капитан Бреус медленно произнес:
— Видите, что получается, товарищ подполковник: одно к другому — и ключ, и следы туфель в хате у Лагуты, и алиби у нее сомнительное, и все другое. Удивительное, очень удивительное стечение…
— Возможно, вы правы, — ответил Коваль.
Для других версий, кроме признанной в райотделе, ни у кого еще не было достаточных оснований.
Единственная версия: убийца — ревнивый муж Иван Чепиков, имела много доводов, и Коваль мог вполне с ней согласиться. Было соблазнительно считать ее окончательной: есть и упрямые факты, неопровержимые доказательства, и нет каких-либо других, в такой же мере правдоподобных версий, а тут еще стремление побыстрее выполнить задание.
Но Коваль не был бы Ковалем, поддайся он соблазну и откажись от возможности еще и еще раз проверить имеющиеся предположения и догадки в таком деле, как убийство. Он не был до конца уверен, что существующая версия единственно возможная, и допускал ее ошибочность. Как и то, что любая новая, на первый взгляд ошибочная, версия может внезапно отбросить все предшествующие и стать истинной.
Коваль любил соревнование версий. Таков был его метод, помогавший, когда доказательства еще скрыты, но он уже чувствовал, что они существуют и что он уже подошел к ним вплотную.
Знал он также и то, что стоит неожиданно натолкнуться хотя бы на одно звено в цепи подлинного события, вытащить на свет хотя бы одно доказательство действительной версии, как тут же откроется целая россыпь подтверждений — и и с т и н а не заставит себя ждать.
Так, правда, случалось редко, лишь когда ему, словно золотоискателю, удавалось угодить на настоящую жилу. Бывало, что за случайным проблеском не появлялось ни второго, ни третьего доказательства, и единственная крупица золота вела его к пустой породе. И тогда приходилось снова искать, запасаясь терпением.
VI
Коваль разрешил конвоиру идти, потом кивнул Ганне Кульбачке:
— Садитесь.
Она присела на стул; весь ее вид — опущенные плечи, застывшие на коленях руки, отсутствующий взгляд — свидетельствовал, что покорилась судьбе и готова нести свой крест.
Какое-то время молчали.
Дмитрий Иванович любил начинать допрос с такой паузы. Что ни говори, а это был не пустой разговор, шло сложное противоборство, в котором Ковалю нужно было находить зерна истины, в то время как подозреваемый все больше старался припрятать их. Подполковник использовал слабые места в обороне противника. Наибольшее воздействие на подозреваемого оказывало неожиданное, непонятное ему поведение допрашивающего.
Если у допрашиваемого был довольно ограниченный и хорошо известный Ковалю набор стереотипов поведения, завершавшийся молчанием, то молчание дознавателя для подследственного уже было неожиданностью. Таким способом Дмитрий Иванович вызывал смятение в душе подозреваемого, увеличивал тревогу, ослаблял сопротивление.
Сейчас, не глядя на Кульбачку, словно ее и не было в комнате, он сидел неподвижно, как бы размышляя о чем-то своем, и, когда на какую-то секунду обращал на нее свой взгляд, лицо его мрачнело и морщины на лбу становились глубже. Ему как будто было неприятно и тяжело допрашивать эту женщину.