Взрыв
Шрифт:
Кирман представил лица летчиков, когда они вернутся на базу и займутся записывающей аппаратурой. Там-то все останется. Можно внушить что-то людям, но не электронике. Или и ей можно? Не отвлекаться. Излишняя вера в собственные силы — опасный враг. Меня нет. А лучше, если бы не было их. Чистое небо.
Что-то изменилось. Для солдат, офицеров, следивших за воздухом, пока не изменилось ничего. Но Кирман видел: курс самолета изменился, и неожиданно машина свалилась в пике, ринулась к земле. Кирман ощутил холодное спокойствие пилота, которое сродни безотчетному ужасу и отличается лишь не утерянной пока способностью владеть собой. Срыв машины в пике был для него
Кирман смотрел вверх, время для него остановилось. Самолет падал почти неподвижно, три отделившихся предмета падали рядом, их вертело, один парашют раскрылся, но повис длинной струей, второй был сразу смят ударной волной от падавшего самолета, третий не раскрылся вовсе. Кирман не мог остановить падение, но, сам еще не осознавая своих действий, попытался подхватить человека, у которого не раскрылся парашют. Тот будто повис на мгновение, отставая от самолета. Самолет врезался в скалы примерно в миле к северу, взрыв поднял в воздух тучу камней в бурой обертке пламени. Трое летчиков упали в этот огненный цветок.
Господи, подумал Кирман, я не хотел этого! Но он знал, что именно этого хотел. Он хотел, чтобы его не нашли, и именно это желание заставило пилота свалить машину в пике.
И еще Кирман понял то, что и раньше жило в нем подспудно, сдерживаемое не страхом, хотя, может, и им отчасти, но, скорее, неспособностью понять до конца собственные силы. Это было знание того, что Уолтон покончил с собой из-за его, Кирмана, неосторожного проклятия. Импульс ненависти, свойственный Кирману из ушедшего навсегда прошлого, достиг Уолтона и бросил в пучину бессознательного — не мог Джо, будучи в здравом уме и твердой памяти, сунуть голову в петлю.
Стоя на вершине холма и глядя на бушующее пламя, Кирман думал о том, что никто не подскажет ему правильной линии поведения, потому что он — это все будущее человечество, все, что еще не выросло, что еще только пытается пробить себе путь через наслоения генетической информации. Весь мир будущего — в нем. И каждый свой шаг, каждый поступок, любую мысль, самую сокровенную, скрытую в глубине его огромного и нераскрытого еще подсознания, он обязан контролировать, подчинять законам морали, той морали, которую он должен сам для себя установить, потому что нет морали вне общества, а общества ему подобных еще не существует.
Лицо Уолтона было перед ним и лица четверых пилотов. Он видел лица ясно, хотя и не мог знать этих людей. У командира экипажа были русые волосы ежиком, нос покрыт почти незаметными, но очень частыми веснушками, а второй пилот был черным и очень гордился своей службой в разведывательной авиации. Сейчас их нет, оба они и еще двое стали пеплом только потому, что собирались пойти против Кирмана. Пытались уничтожить все будущее человечество… Впрочем, это только слова, а в миле от Кирмана люди превратились в пепел.
Хватит, решил Кирман. Мучительные эти мысли не заняли и секунды, вспухли как неожиданная болезненная опухоль и были вырезаны скальпелем сознания. Не о том нужно думать. Прошлые ошибки не оправдывают будущих.
Кирман, не скрываясь, пошел к берегу. Вертолеты опустились вблизи от места катастрофы. Никто, судя по обрывкам мыслей и настроений, не связал гибель самолета с Кирманом. Нелепая, бессмысленная гибель.
Кирман миновал первую цепь солдат — это были десантники, — успел отразить их мгновенную настороженность, успокоил кивком, даже не мыслью, а тенью ее, с разбега плюхнулся в холодную воду Ист-Уолкер и побежал по скользкому дну, все больше погружаясь, и удивился, что бег его не замедлился, напротив, возросшее сопротивление будто придало ему упругость, вода приятно холодила разгоряченное тело. Шарахались прочь обезумевшие птицы, заросли камыша остались в стороне, а потом вода сомкнулась над головой, и перед глазами замелькали рыбешки. Никаких признаков удушья Кирман не испытал и только теперь обнаружил, что, собственно, и не дышит вовсе. И давно это? — изумленно подумал он. Память отозвалась, он вспомнил, что последний вздох сделал ночью, засыпая странным сном на тропе в пустыне.
Он шел вперед, вокруг становилось темнее, но Кирман видел все. Он видел тепло, тянувшееся откуда-то слева, и, приглядевшись, различил контуры большого ящика, который тускло светился, потому что был на полтора градуса теплее воды. Отходы, понял Кирман.
Через три минуты он достиг противоположного берега, начались заросли камыша, которые пришлось обогнуть, и наконец голова Кирмана показалась над водой. Берег — он понял это еще раньше — был пустынным, только птицы с клекотом носились над мелководьем. Десантников здесь не было, Кирман оказался внутри оцепления.
Господи, думал Кирман, ноги несли его со скоростью велосипедиста, мысль в этом не участвовала, на свете нет ничего дороже человеческой жизни, а я отнял ее у пятерых. Я обязан сделать так, чтобы никто на Земле никого больше не убивал. Если я не сделаю этого, значит, все напрасно. Я должен сделать так. Должен, думал он. Должен…
Первым делом Крафт проверил запись. Все оказалось в порядке, только темп необычный — он никогда не говорил так быстро. Впрочем, несмотря на скороговорку, он по профессиональной привычке не глотал окончаний и нарочито усиливал трудные для восприятия на слух места.
На развилке все еще была суматоха, но за прошедшие минуты число машин уменьшилось. Может быть, не все поддались гипнозу? Может, лишь он один стал жертвой этого… гм… вмешательства?
Материал был бомбой, его совершенно необходимо использовать. Вопрос — когда. Возвращаться ли на заправочную станцию, где есть телефон, и звонить в редакцию, в Нью-Йорк, или продолжить путь, надеясь на дополнительный материал? Очевидно, что Кирман где-то в районе базы. Мчаться к телефону смысла не имело — скорее всего, телефон редакции прослушивают, тогда начнется охота и на него. Даже если этого не произойдет, одна лишь речь Кирмана не произведет нужного эффекта, если там же не будет информации о судьбе лауреата и других подробностей этой невероятной истории.
Только сейчас Крафт вдумался в смысл того, что услышал.
Новый Кирман ненавидел смерть. Ненавидел ее и Крафт — в любом проявлении, даже если это была естественная смерть от старости. Гибель на войне он ненавидел втройне — слишком многое пришлось повидать ему в молодости. Репортером армейской хроники он прибыл в 1972 году во Вьетнам и два года писал о трупах — о трупах вьетконговцев, сожженных напалмом, и трупах американских морских пехотинцев, погибших в засадах, ночных стычках, а то и на собственных базах, атакованных внезапным ракетным ударом. Говорят, что к крови привыкаешь. Крафт не привык.