Взвод

Ракитин Николай Васильевич

Не помню, как взял и я винтовку. Пошел со стариком. Три дня был с ним вместе. Он мне все рассказывал, почему и отчего. Убили старичка-то на Тверской. Я с тех пор и дерусь за советскую власть. Много частей прошел, а под Воронежем пришел в конную.

По селу пробежал петушиный крик. Захлопал крыльями и заорал петух где-то около крыльца.

— Чорт горластый. Кш… Кш… Чтоб ты сдох, — ругался Сыч.

Сережа сплюнул, чиркнул спичкой и закурил потухшую в начале рассказа самокрутку. Все замолчали. Воробей

затянулся махрой и обратился к лежащим:

— Ну, давай, кто еще будет врать? Уговор был всем рассказывать про свою жизнь.

Гришин повернулся к Сычу, лежащему отдельно от троих у входа в избу.

— Мою жизнь вы слыхали. Сам рассказывал, да комбриг прибавил. Теперь твой черед, Сыч. Ты давеча мало сказал.

Приглушенным голосом ответил Сыч:

— Я последним буду, пускай Ванюшка Котов рассказ делает.

Ванюшка, приподнявшись, сел.

— Ну, я, так я. Такая выходит планида сегодня на рассказы, — слегка окая, заговорил Котов.

— Я, выходит, как будто сродни Гришке. Все сродственники мои — шахтеры. Меня мать сразу лампоносом родила. Жрать было нечего, один отец работал, ну, и я пошел в шахту… Отца забрали на службу в четырнадцатом году, остался я один работать. Мать больная. С хлеба на воду перебивались три года. Отец так и не вернулся. Мать схоронил. Остался один. Буденновская армия проходила, я бросил работать и пошел с вами. На том и сказу конец. История-то моя короткая. Давай-ка ты теперь, Сыч, — повернулся Котов в сторону лежащего Сыча.

— Ну, начинай врать, Сыч, — вставил Воробей.

Сыч пробурчал что-то невнятно.

— Ты что ж, заснул, что ли? Раздери зенки и открывай плевалку. Давай, Сыч, — пристали к Сычу Котов и Воробьев.

Громко зевнул Сыч.

— Пристали, банные листы. Тут спать до смерти хочется, а они рассказывай, да рассказывай. — Сыч замолчал.

Раздался голос Гришина:

— Сам тянешь, расскажи, да и конец в воду. Раз уговор был, так ты сполняй его.

Сыч громче обычного начал рассказывать:

— У меня все самое обыкновенное. Почитай, и сказать-то нечего. Мы крестьяне воронежские. Земли было, что только себя закрыть, хозяйства никакого. Работали на чужих людей. Отец батрачил, мать побиралась, а я свиней пас. Ну, революция пришла, я смылся на фронт. Ну, что же больше сказать? Все.

Гришин внимательно слушал Сыча, скинув прикрывавшую его попону, и спросил:

— А чего ж ты плел, когда тебя комбриг спрашивал? Путаешь ты што-то… А тетка где же тут?

Сыч не сразу ответил.

— Подумаешь, а что за птица комбриг-то? Я его не спрашивал, кто он да откуда. Ну, и сбрехнул, что в голову пришло. Сам-то он кто такой? Мож быть, он афицер или помещик? Вон у него рыло-то какое, в три дня не объедешь.

Быстро встал Гришин.

— Ты говори, говори, да не забрехивай, —

с дрожью в голосе закричал он. — Про себя плети, что хочешь, твое дело, а командира бригады не тронь. У нас его все знают кругом на десятке шахт. Он старый революционер, в ссылке был. У нас в шахте скрывался. При белых от расстрела сколько спас шахтеров… Офицер, — передразнил Гришин Сыча. — Помещик. Это ты про себя скажи. В двух соснах путаешь.

Гришин сел, натянул сапоги и, сходя с крыльца, сказал:

— Иду на лошадей досмотреть.

Сплюнув, сказал Воробей:

— Зря ты, Сыч, хреновину порешь. Пра зря.

Котов поддержал товарища:

— Да-а, не того.

— Не того, не того. Вы, как ослы, уши развесили и хлопаете ими. Комбриг Гришина. Гришин комбрига. Подумаешь, целуются: «За старшего будешь, Гришин, а Сыч помощник». Давай мне десять таких Гришиных, я их с… смешаю. Я не то, что…

Раздались шаги возвращающегося Гришина.

— Ну, давайте спать, завтра рано вставать, — оборвав недоговоренное, пробормотал Сыч.

— Спи, ребята, а то завтра осрамимся: в первый поход будем в седле носом клевать да лошадям спины побьем, — ложась спать, приказал Гришин.

Через десять минут все четверо заснули.

Над селом повисла тишина.

Неслышно поднялся лежавший у входа в избу и на четвереньках сполз с крыльца. Прокравшись через двор к амбару, отыскал кого-то среди спавших там десяти ребят и осторожно растолкал.

— Пойдем-ка за амбар. Пара слов есть.

Разбуженный покорно поплелся за амбар.

Пошептавшись, оба крадучись вернулись на свои места.

Горизонт чуть заметно подернулся серенькой полоской. Село досыпало последние минуты предрассветного сна.

4. У ЦЕЛИ

Полоса за полосой, меняя краски, светлел горизонт.

Когда широкая серая полоса, как обручем, перехватила купол неба, горизонт сразу порозовел. Несколько минут, и… запылали концы крыльев ветрянок, разбросанных за селом на горке, засветлились пожарищем верхушки рощи, заголосило село криками петухов, ревом скотины, ржанием сотен коней, рожком пастуха, чириканьем, свистом, пением птиц.

— Подъем, подъем. Дневальный, буди взвод. Дневальный!

Гришин на-ходу загонял непослушные ноги в сапоги.

— Дневальный! Спит. Ну, не стервец ли несознательный? — расталкивая спящего дневального, кричал Гришин. — Первое дневальство — и спать… Эх, служильщики, в рот вам кляп. Сыч. Котов, Воробьев, будите своих ребят. На водопой.

Через забор из штабного двора свесилась всклоченная голова дежурного для связи. Заспанные глаза обшарили двор.

— Что балаболите, несуразные, мать вашу… Вот поленом ошарашу, стервецы.