Взятие Великошумска

Леонов Леонид Максимович

– Мне все равно...
– сказал Дыбок еле слышно, одним своим дыханьем.

– ...тебе все равно, говорю, куда ехать потом. Ты же холостой. Если что случится со мной, отвези дочке Кисо... понимаешь? И писем никаких не надо. Ты враз узнаешь, едва увидишь. Она сама первая к тебе выбежит... как завидит военную одежду. А больше послать, скажи, нечего... ничего я ей в жизни не накопил. Скажешь, папа шлет... воевали вместе. Посиди с ней, если понравится,

– там хорошо! Словом, тебе видней на месте будет!

Он успел довольно подробно обрисовать алтайские красоты, утверждая, что не раскается Дыбок... Немцы не шли; Собольков подумал даже,

что за подобное промедленье стоило бы их отдать под суд. Лежать так становилось нестерпимо. Была полная ночь. Временами она раздвигалась, Собольков тоже начинал видеть звезды. Тяжелой рукой он стирал одурь с лица; чувство холода возвращалось, и звезды гасли... Потом он вспомнил, что еще не получил ответ от Дыбка.

– Ладно... Андрей?

Радист не отозвался, он уже дал согласие. Еще в самом начале он согласился даже на то, чего и не просил Собольков. Похоже было также, что он чему-то засмеялся.

– Ты о чем... Андрей?

– Заяц...
– без движенья губ сказал голос Дыбка.
– Испугался... глаза по половнику. Хороший, все хорошие... свои.

Он замолк. Больше не надо было его просить. Алтай холостому недалеко... Он хотел спать. Разве мало солдат на свете, кроме него? Собаки и зайцы... все спят. Это была правда... Но через крохотное пулеметное отверстие Дыбок не мог разглядеть давешнего зайца, и лейтенант схватил руку товарища. Она была не теплее снега на стогу, зато там, за тесемками рубахи, стояло ровное парное тепло в пазухе Дыбка, еще не пламень. Сердце слышалось на ощупь, как бы на малых оборотах, значит, то еще не жар, а лишь смертное томленье полусна.

– Нельзя, не смей спать, Андрей!
– зашептал Собольков, касаясь губами его уха.
– Сейчас придут, теперь уже не отменишь. Жалей товарищей... Кисо убьют. Обрядина убьют... кто тебе петь станет, радист?
– Ни лаской, ни приказанием, ни шуткой не удавалось ему проникнуть в меркнущее сознание Дыбка.
– Ведь это ж немцы, понимаешь? Забыл, как они сестренку твою волокли... жеребья на её голом теле метали, кому первее начинать. А она небось кричала им: "Вас Алеша Галышев побьет всех, вам жених мой отплатит..."

Он говорил много грубее, лишь бы просунуть хоть искорку в порох Дыбковой души. И случилось, чего он добивался. Понявший, Дыбок сидел с открытыми глазами и дрожал - пока еще не от гнева, а от озноба, но и это было хорошо.

– ...они тогда и Галышева. Ты один остался. Пусть зайцы и собаки спят... не ты! Ты же слышишь меня, а молчишь... Ядавно раскусил, кто ты есть: потому ты и живым в такой войне остался! Небось потроха со страху вянут... а?

– Не надо, пусти...
– пробормотал Дыбок, отпихивая его от себя. Нехорошо тебе будет...пусти!

Они сравнялись в силах, и, возможно, радист четче командира понимал теперь действительность, потому что прежде него почувствовал, что немцы уже тут. Еще и снег не хрустел, и глаз не видел, но только как-то теснее стало в пространстве ночи... Двое, как всегда ходят немецкие связисты, шли по линии, пропуская провод в ладони. Они нашли место обрыва и остановились неожиданное продолговатое пятно стога заставило их насторожиться. Сквозь бурелом соломы, коловшей лицо, Дыбок отчетливо увидел, как левый поднял автомат. Тот же, левый, спросил быстро и негромко: Кто там?
– а другой засмеялся и, возможно, пошутил, что солома не обязана откликаться даже на немецкую команду.

– Бери правого, - шепнул Собольков товарищу, и тот услышал.

Не

мудрено было догадаться, что кто-то унес кусок провода. Пока один немец, став на колени, подключался к линии, другой двинулся по следу Литовчечки, водя автоматом, как таракан усами. Он был и длинный такой же, как таракан, с утолщением посреди от хорошей пищи; возможно, он и мастью также походил на таракана-прусака... Он проходил мимо, на нем была пилотка с приспущенными наушниками, чтобы уши не зябли. Дыбок упал на него всей своей зыбкой тяжестью, и странно было, что у того не переломился позвоночник. Собольков также ударил своего гранатой, как кастетом, но промахнулся. Так началась эта маленькая и неравная битва .. Немцы были свежее, перед выходом они поели жирных наших щей и хорошо выспались на теплой лежанке, им недоставало как раз того, чем с избытком располагали их противники, - чувства поруганной справедливости и голодного исступления мертвой хватки. Уже оба лежали снизу, и один вслепую царапал рот Соболькову, а другой, наполовину примирясь с неизбежным, мокрый и полузадушенный, смотрел в нависшее над ним лицо судьбы. Он был много крупнее Дыбка, которого вдруг стала покидать уверенность в исходе. Наступала та степень взаимного изнеможенья, когда и плевка достаточно, чтобы опрокинуть врага, но и на плевок не хватало силы.

– Брудер - прохрипел тот, что был внизу, даже не пытаясь дотянуться до автомата, упавшего поблизости, он упоминал, кажется, также слово муттер и, кажется, испробовал силу слова швестер, перечисляя все степени родства, какими можно было проникнуть в старинную славянскую жалостливость

– Не брудер, а бутерброд - неистово сказал Дыбок, и еще не родилось могущества на свете разжать его пальцы - Я тебя двадцать лет брудером звал. Я тебе карман и хитницы раскрывал свои, в самую душу пускал тебя, а ты мою сестренку на жеребьях делил. Ах ты брудер, сукин сын!
– Оно опалило его разум, подлое иудино слово, искра добралась до пороха.

Ему хотелось только заглушить скорее этот чужой, нечистый голос. Стало очень тихо, хорошо Дыбок не заметил, как подошел вполне спокойный Собольков с автоматом и документами своего противника.

– Отпусти теперь не убежит, - велел он, вытирая испарину и кровь с лица -Ишь смирный лежит многоуважаемый. Скажи, чтоб вставал да приятеля на стог завалил. Нечего ему тут на виду валяться.

Дыбок еще стоял на коленях, шумно переводя дыхание. Он не слышал, только это брудер, брудер по-обезьяньи скакало и дразнило его со всех сторон. И то самое, в чем он когда-то усомнился, пар валил из его подмышек, он посмотрел на руки себе и не увидел их, - желтые фонари качались в глазах. Он хотел лишь пожаловаться Соболькову, в какую бездну затоптал человека фашизм, - и тотчас же забыл об этом. Зато ему было тепло теперь, только очень хотелось есть. Ему так хотелось есть, что даже не замечал, как стало ему тепло теперь. Лейтенант повторил приказание пленному и толкнул ногой его огромную ступню.

– Вставай... обиделся? Думал, в трактир на радостях поведем?

Тот не хотел. Собольков наклонился к лежащему. Открытый мертвый глаз связиста пристально и так нехорошо глядел поверх его головы, что Собольков отвернулся. Лишь теперь он заметил, что живые не могут долго лежать так, с выкрученными назад руками.

– Видать, переложил я в тебя своего лекарства, Андрюша, - усмехнулся он, поднимаясь.
– Жа-аль... Что ж, и то хлеб! Знаем, по крайней мере, в какую сторону путттку целить. Помоги мне...