Я бросаю оружие
Шрифт:
— Не. На бескозырке у него «а» и «р» только заметны, но они — точно.
— «Варяг»? «Аврора»?
— Я тоже думал сперва. Но не подходят. По расстоянию и вообще...
И мы пробовали угадать, на каком из знаменитых кораблей мог служить Федосов, да ничего не подходило. Ребята еще азартно спорили, а мне подумалось, что надо бы такие-то вещи знать. Может быть, прав все-таки зараза Очкарик, когда предлагал, чтобы тимуровцы искали героев гражданской войны, политкаторжан и других? Может, он это не сам и придумал, а Семядоля его надоумил, — не все же только дрова нам пилить да полы мыть?..
Только чтобы Очкарик — да был бы в чем-нибудь прав?!
Я
Но опять сорвалось. Мне бы ничего не стоило, конечно, проорать куплет, в котором пелось так: «Пошла Дуня во сортир, а за нею командир», но перед этим были слова: «Пошла Дуня на базар, а за нею — комиссар». Вот тут я не мог: комиссаром все, да и он сам иногда себя, звали моего отца, и получалась вроде бы какая-то издевка, неприличность, что ли.
Я замолк и стал быстро-быстро вспоминать какую-нибудь шутейную по случаю матросскую песню. Но ничего не вспоминалось. А тут вдруг Вовка-Волдырь, который тоже, видно, думал про то же, попал и запел:
На палубе матросыКурили папиросы,А бедный ЧарличаплинОкурки собирал.Ну и попал — пальцем в... небо. Вышло тоже ни к селу ни к городу.
Тут включился Димка:
По морю ЧерномуСинему,Э-э-х да по морюПопадья с матросом уплыла.Вот, братва, какие дела!— А это-то откуда? — развеселился я.
— Заезжий артист на открытой эстраде в горсаду исполнял — я сразу запомнил; уж больно смехотурная и чудная. Один, правда, только куплет.
— И то вася!
— Жаль, Федосов не слышит. Чего бы он сказал? — засмеялся и Волдырь Горбунок.
Стало, как и надо, смешно и озорно на душе: песенка Димкина пришлась совсем к месту. Ай да Димыч — все-то у него завсегда шибко ладно получается.
Но пришлось опять переключиться на серьезный лад.
Мы догнали двух женщин и услышали такие слова из их разговора:
— ...на Невском дома' как дома'. Обожженные, прокопченные, но ни одного выбитого окна. Развалины, конечно, там, где прямое попадание...
Невский — я знал, это Ленинград. Это надо слушать! И ребята остальные тоже укоротили шаг.
— ...Я только потом поняла, что там просто-напросто вставлены разрисованные под оконные переплеты фанерные щиты! И тоже жутко стало. Словно румяна на покойнике. А один случай меня просто-напросто сразил. Увидела целую толпу против какого-то дома на Владимирском, возле Пяти углов. И никак не могу понять, что они с таким интересом, с восторженным изумлением каким-то рассматривают. Потом догадалась — кошку. Обыкновенная кошка сидит на балконе, а смотрят на нее как на восьмое чудо света! Даже кошке, видимо, стало от этих взглядов не по себе, и она запрыгнула в форточку. И потом с таким же любопытством все начали разглядывать — меня! Понимаешь? Я не сразу догадалась, что такое. Но одна женщина — не определишь, старая или так страшно постаревшая от
— А я, Зинаида Григорьевна, не могу, не могу! Изо дня в день жду вызова. Пустяк какой-нибудь напомнит — кто-то ручку по-ленинградски вставочкой назвал — так бы, кажется, бросила все и полетела! А теперь, вероятно, и никаких вызовов не нужно будет?.. Ой что вы, что вы! Александринка, Мариинский, Концертный зал, Оперная студия, Русский, Эрмитаж! — четыре таких зимы без всего этого! Там Рафаэль — его «Святое семейство», там — Леонардо, обе его «Мадонны»...
Я тыркнул Лендоса Горбунка под ребро:
— Слышь?!.
— Тише, ты! — прошипел он в ответ.
— ...Там скульптуры итальянских классиков — «Орфей», «Амур и Психея», «Парис» возле лестницы, помните? И в тех четырех залах — великие фламандцы: Рубенс, Ван Дейк. Как можно жить вне всего этого? Нет, нет, Зинаида Григорьевна, пусть снова голод, снова холод, но — только Ленинград!
— В подъезд с Халтурина, который с титанами...
— С атлантами.
— Пусть будет с атлантами. Прямое попадание было туда.
— Что вы?! Ужас какой! Ужас какой!!!
— Да, это фанерой не закроешь.
— Но там же как раз в зале над портиком — Ван Дейк! Хотя, конечно, все вывезено или хотя бы упрятано... Но ведь...
Я понял, что эта, вторая, разведет сейчас уж такую бодягу, столько нагородит опять мудреных названий, что плюнул слушать и снова торкнул Леньку под бок:
— Понял чего-нибудь? На шиш бы он мне, такой Ленинград! Она жить без него не может, а мы уж как-нибудь проживем!
Ребята, видимо, чувствовали то же, и мы этих вумных баб обогнали. Только Ленька подъелдыкнул:
— А сам-то ты понял чё?
— Понял. Что ты — Леонардо Недовинченный, так это у тебя и в метриках записано!
— Вот гад, а?!
Лендоса его родители полностью окрестили действительно Леонардом, а его братана — Вольдемаром; обычно их поддевали Леопердом и Волдырем. А из всего наслушанного мне и вправду знакомыми были всего два-три слова: кроме того знаменитого художника, я еще, пожалуй, знал, что Амур — не только река, но и любовный бог из стародавних грековских мифов.
Не знаю отчего — наверное, чтобы дать понять тем двум теткам, что я кое-что слышал и что мы тоже не лыком шиты и не лаптем шти хлебам, я ни с того ни с сего закричал им вслед:
— Ехал грека через реку. Видит грека — в реке рак!
Ребята мои, как и тетки, видать, ничего не поняли и снова посмотрели на меня как на здрешака. Самому показалось глупым, но веселое настроение все же вернулось ко мне.
Кто-то тусанул меня и Димку Голубева одновременно сзади под бока:
— Привет, салют, рот-фронт!
Оглянулся — Ванька Савельев, заводской дружок Сережки Миронова.
— С Победой!
— С Победой!
— Айда короче, Голубок! Гудок, поди, вот-вот. А то только со всеми и явимся.