Я бросаю оружие
Шрифт:
А еще я вдруг почему-то подумал: а решился бы я кого-нибудь защищать так, если бы была не Оксана, а просто любая другая?
Я по-честному себе ответил, что нет, совсем и не собирался переживать по такому поводу, но тут же почувствовал, что это, если разобраться, не по правде, несправедливо. Чего же ты тогда на других грешишь, что они не понимают и не поддерживают тебя и Оксану?
Неприятно как-то подущалось.
Подошел Мамай:
— Ай да парень-паренек! В этом парне виден толк! Толк из него точно выйдет, бестолочь только останется, — как всегда, посмеялся он. — Айдате, что ли, короче на базар и в госпиталь! Понял, Манодя? Комиссар разрешил сегодня в двадцатую! Да не тутошний комиссар, а взаправдашний. На базаре возьмем
— Мирово! — своим любимым словечком выразил согласие и одобрение Манодя.
Базар был на полпути между школой и госпиталем. Я давненько там не бывал — пожалуй, как раз с того времени, когда нас поперли из госпиталя после дяди Мишиного дня рождения. Не знаю почему, мне казалось, что постоянно на базаре толкутся или очень несчастные, или очень подлые люди.
Такую мысль я как-то сказал дяде Мише из двадцатой. Он посмотрел на меня внимательно, ухмыльнулся и рассудил так:
— В общем-то, правильно целишь. Только пока замах у тебя рублевый, а результат... Грошовый, я хотел сказать! — нечего улыбаться. Потому что ныряешь глубоко, а плаваешь еще мелко. Человек, ясно море, может быть даже и тем и другим сразу. В том и беда, в том и спасение. Иначе бы больно многие, чего доброго, прямиком подались в подлецы. Подлецом, считают, выгоднее и проще стать. Греби к себе, рыба ищет, где глубже, хочешь жить — умей вертеться — вот и вся недолга, вся их наука тебе, ясно море. А ты же знаешь про дружбу, про честность, про подвиги всякие... Находят люди свое счастье и в этом, а не только в одной куркульской какой-нибудь выгоде.
Володя-студент, слышавший наш разговор, как обычно, расхохотался и сказал в стих:
— Эй, Спиноза! Хоть малышам-то не сади в мозги свои занозы. — Потом опять пошел чесать по-иностранному: все время, пока лежал в госпитале, он долбал французский язык и в разговорах постоянно сыпал разными словечками; и не только немецкий, но и английский, говорит, тоже знал. — Анфан тэррибль, Мишка! Ужасный ребенок. Оставишь ты когда-нибудь свои резон дэ этр э энпронтю — житейские мудрости и не менее мудрые экспромты? У тебя же у самого в голове, как это? — пэльмэль, мешанина. Мишанина. Миша-Нина из четвертого отделения... Пардон, Мишель, больше не буду! Фарш, одним словом, откуда и происходит название местного блюда пэльмэнь дэ ка пусто. И он же еще берется излагать эдакое профессией дэ фиа — исповедание веры. Эспри фор. Бэль эспри. Вольнодумец-остроумец!
— А ты, ясно море, кончишь когда-нибудь молоть эдакую египетскую тарабарщину?
— Французскую, авек вотр [2] пермисьён, Бодуэн дэ Куртанэ, не из Перми, то есть Молотова, а с вашего разрешения. Это у меня фасон дэ парле, манера разговора. А у вас? Парле ву франсэ? Шпрехен зи дойч? Ду ю спик инглиш? Чу ви пароляе эсперантэ? Вераськиськодым-а удмурт сямен? А-а, вы коворийт тунгуску!
— Я вот тебе сейчас нашпрехаю, вераськись окоящий!
— Кес кё сэ?
[2]
В печатном варианте здесь явная ошибка или опечатка: «ворт» вместо «вотр» (от французского «votre»). (Прим. автора OCR.)
— Чего?
— Что — чего?
— Чего такое кес кё сэ?
— Что такое кес кё сэ?! Что такое кес кё сэ... Что такое кес кё сэ? Комар муху укусэ, муха лапкой потрясэ, — вот что значит кес кё сэ! Анфан тэррибль, Мишка!
Володя расхохотался при этом уж шибко издевательски, а потом запустил в дядю Мишу подушкой, и они начали возиться, стараясь не нарушить друг другу раны. В госпитале часто, как только оживали, начинали бедокурить, как ровно детсадовские ребятишки. Володя сам первый напал, но досталось ему от дяди Миши-медведя, как и полагается агрессору: он еле-еле выкарабкался, отбежал от дяди Мишиной кровати,
— Ля гард мё, мэ нэ сэ ран па! И постукал себя по груди.
А, ей-богу, я и без переводчика понял тогда, по-моему, что такое сказал Володя! Мёр, видно, уж на всех языках это мёр, а гард и гвард — не велика разница: часто в разных военных книжках встречались авангарды там и кавалергарды, а в шахматах когда-то было гарде ферзю наподобие шаха королю, Семядоля всегда так играет. Да и читал я что-то такое, кажется в «Отверженных», будто это произнес не то сам Наполеон Бонапарт Первый, не то кто-то из его маршалов или генералов. Вот так вот — мы и сами с усами! Ля гард! С тех пор, пожалуй, я и стал полегоньку-потихоньку обезьянничать с Володи разные французские выражения.
Ну, Володины штучки-шуточки шутками, а я и с дядей Мишей тогда не больно-то остался согласен. Несчастные люди, конечно, иногда могли стать подлыми, но чтобы из подлых кто-нибудь был бы несчастным, я что-то не замечал.
Из всех базарных я уважал только Бориса Савельевича и Мишу Одессу. А из барыг один Васька Косой пользовался нашей симпатией, потому что не был крохобором и был самым тяжелым из мотокостыльников. Но и тот забулдыга и трепач. Ранили его, конечно, здорово, но человек он какой-то несерьезный, вроде пацана. Он носил под гимнастеркой тельник и постоянно говорил, что служил в морской пехоте. В это тоже не верил никто, и Васька злился, начинал махаться костылем, лез в драку. Мы доводили его всегда одной и той же шуткой, которую начинали разыгрывать примерно так:
— Вась, отгадай загадку, разреши вопрос: кто стреляет в пятку, а попадает в нос?
— Шла баба с тестом, упала мягким местом. Чем, ты думаешь?
— Как правильно пишется: сратостат или статосрат?
Васька ржал и отгадки выкрикивал с удовольствием:
— Дерижопль!
— Вась, а Вась, еще одну отгани: без рук, без ног — на бабу скок. Что это?
Тогда он начинал материться и прыгал за нами на одном костыле.
— Чего ты, Вась? Коромысло же! В букваре написано.
— Я вам покажу букварь, салаги! Больно грамотные стали!
Барыги тоже похохатывали над ним, но иные из них и побаивались его. Обидеть Ваську по-настоящему было рискованно. На его защиту вставали все базарные мотокостыльники, что приторговывали зажигалками, мундштуками, папиросами, самодельными конфетами и прочим разным добром. Вообще-то мы с Васькой жили дружно, и он всегда помогал нам, если мы затруднялись сплавить что-нибудь, помогал найти барыгу-перекупщика.
Прежде я бывал на базаре часто, заходил просто так, до школы или после школы, посмотреть, как режутся в очко на барыши Васька Косой с приятелями или дерутся мотокостыльники: они частенько дрались пьяные. Забегал купить на трешку пару папирос или домодельное безе по пять рублей штука — такой колобок из сладкой пены и воздуха, единственное лакомство, которое нам перепадало.
Промышляли мы на базаре по-разному: продавали барыгам старые газеты и стеклянную посуду; чуланы, сараи, кладовки, свои и соседские, а то и совсем чужие, были нами подчищены под метелочку. Потом мы сюда таскали на обмен госпитальные пайки и табак, легкий, какой-то волокнистый и сырой, который ранбольные не очень жаловали.
Одно время и сами мы, весь наш класс, здорово навострились разживаться здесь табаком. Делалось это так. Мы высматривали какого-нибудь крестьянина с мешком самосада и накапливались в сторонке. Крестьяне обычно торговали, сидя прямо на земле или на снегу, чтобы не потратить копейку на плату за место на прилавке. Кто-нибудь из наших один, чаще всего Мамай, разбежавшись, проносился мигаю торговца и пинал мешок. Полмешка — на землю. И тут с воплями и свистом налетала вся наша ватага, каждый хватал по горсти или сколько уж ухватит.