Я, Чудо-юдо
Шрифт:
– Ты пытаешься меня обмануть, шакал, сын шайтана! – Хотя он говорил по-русски, эти-то слова турки узнавали, и заметно ободрялись, видя, как смел их предводитель перед лицом невидимого духа. – Разве на севере от Кизила не вздымаются из воды Скалы Сладкоголосых Сирен, как извещает Абдулла Многомудрый?
– Так, во-первых, – изо всех сил стараясь держать себя в лапах, сказал я. – Если ты немедленно не прекратишь обзываться, услышишь такие подробности личной жизни своих бабушек и дедушек, что с тобой припадок сделается. Во-вторых, если ты не велишь своим
– Но скалы-то есть!
Я трижды глубоко вдохнул и выдохнул. Не знаю, что при этом подумали турки, но ближайший выхватил ятаган и выставил перед собой. Я протянул лапу, выдернул оружие у него из рук и переломил пополам.
Все-таки следует благодарить Заллуса (а в конечном счете – собственное воображение) за это тело: ни в каком другом я бы такой фишки не провернул.
Энтузиазм турок поугас, они вновь отступили – слаженно, как одно целое. Сауд пояснил:
– Мы просто подумали: ну не могут же сладкоголосые сирены все время петь? Видимо, днем они отдыхают.
– Знаешь, я плавал к этим рифам несколько раз в разное время суток, но ни одной, понимаешь, ни одной, не то что сладкоголосой, а даже хриплой сирены там не видел! На этих скалах иногда совершают променад русалки, то есть ундины, но, певицы из них – никакие. Ни слуха, ни голоса. Единственное, что отличает их от выкидышей «Фабрики звезд» – они это отлично знают и поэтому не поют. Понимаешь? Совсем не поют.
– А разве в трех перелетах стрелы на юг от Кизила не лежит Остров Сухого Дерева, как об этом написано у великого Убейдуллы Благословенного? – с этими словами Сауд-мирза указал на горизонт.
В той стороне действительно лежал безжизненный островок, но под описание никак не подходил.
– Там нет сухого дерева!
– Трактату Убейдуллы много лет, дерево за столько времени могло упасть, – пожал плечами Сауд-мирза.
– Окстись, дядя! А три перелета стрелы? Да тут километров пять!
На предложение «окститься» правоверный мирза поморщился, но по существу разговора возражений не нашел. Только спросил, уже без особой надежды:
– А ты – разве не сын шайтана, бесплотный демон Карабира?
– Я – Чудо-юдо, – объявил я, снимая малахай.
Турки загалдели испуганно, но не агрессивно. Сауд-мирза смутился еще больше.
– Правда? А я-то думал, что рассказы про тебя – вранье…
– Идиот, – вздохнул я.
Сауд-мирза огляделся в поисках моральной поддержки, не нашел ее и тихо-тихо сказал:
– Извини…
Я уже не ругался. Странная апатия овладела мной. Сунув малахай под мышку, я направился к борту.
– Чудо-юдо! – окликнул меня Сауд-мирза. – Правда, извини. Могу ли я что-то сделать для тебя, дабы исправить свою страшную ошибку?
– Дуйте уже отсюда, сил нет на вас смотреть! – рыкнул я и спрыгнул в лодку.
Без шума, без криков отплыли галеры и растворились в синей дали. Ливень закончился внезапно, как по щелчку выключателя, небо прояснилось и затрепетал пронзительный летний свет над морскими просторами. А черный дым все валил и валил от обратившегося в пепел терема, от начисто выгоревших зеленых изгородей вокруг.
Золотистый песок, горячий, просоленный за тысячи лет морских накатов, сегодня мог бы стать ядовито-горьким, пролейся на него наши слезы. Однако четыре пятых населения острова слез не проливали, будучи мужчинами, а Настасья этого просто не любила.
– Ну что вы раскисли как бабы? Мужики называются, – воскликнула она, обходя нас, сидящих на пляже рядочком, спинами к разгрому. – Давайте уже думать, что ли? Как дальше-то?
– Тут и думать нечего, красавица, – тотчас поднялся на ноги Платон. – Какой-нибудь из закромов расчистить надо, а там видно будет. Ночи теплые, ну, если что, очажок сложим. Вон там, за рощей екваплитовой, знатный сруб стоит. Перегородки поставим…
– Молодец ты, Платоша, толково придумал. Слышите, добры молодцы, думать уже не нужно! Только сиднем сидя ничего мы не сделаем…
– Подождать надо, – тихонько шепнул ей Платон.
– Чего? У моря погоды?
– Пускай они отойдут. Привыкли мы к терему, понимаешь? Полюбили его… Я пока пройдусь по пепелищу, может, уцелело чего.
– Пошли вместе, – вздохнула Настасья. – Все понимаю, но глядеть на их лица не могу.
Они ушли, а мы все смотрели на величавое море.
Не знаю, сколько мы так просидели в полной неподвижности. Кажется, я пребывал в прострации, из которой меня вывел Баюн, как бы ненароком прошедший мимо и задевший мою бессильно свесившуюся лапу. Я глянул на него и увидел, что рядом со мной лежит узелок с кофе и сигарами.
У меня комок подкатил к горлу, но сил не было даже сказать «спасибо». Рядом потрескивал костерок, наверное, сложенный заботливым Платоном. Я вынул из него уголек, закурил сигару. Чуть полегчало, и только в тот момент я в полной мере осознал, какой каменюка лежит на душе.
Как ни странно, именно с этим осознанием вернулись силы.
– Что там наши активисты?
– Уже в закром пошли, что у эвкалиптовой рощи. От терема ничего не осталось, совсем ничего. Пойдем поможем?
– Ну тебе-то вещи таскать несподручно.
– Зато сподручно присматривать, чтобы магией не шарахнуло.
– Резонно. И все же пока останься, присмотри за Рудей. Потом вместе к закрому подходите. И еще, – добавил я, уже встав на лапы и подняв свой драгоценный узелок. – Спасибо.
Закром у эвкалиптовой рощи был большим и, как все, близкие к терему, особенно плотно забит артефактами. Более привычное слово «склад» я и сам уже почти не употреблял. Настасья и Платон его не признавали, а Баюн как-то объяснил, что хотя им действительно можно назвать вещи, сложенные в одном месте, основным является другое значение: сложение, стать, зачастую – красота.