Я хочу рассказать вам...
Шрифт:
— Покажите поближе то, что издали видела…
Я передал ей фотографию. Взглянув, она посоветовала:
— Возьмите хорошую лошадь и отправляйтесь к верховьям Арагви. Там в осетинском ущелье Гуда найдете, что ищете.
Другие ей возразили:
— Зачем ему садиться на лошадь! Тучный человек — не привык ездить. И куда ты хочешь послать его — там нет ни церкви, ни крепости, давно все упало, одни камни лежат. Что там увидит?
— Хорошо помню, еще в школе учила, — ответила молодая женщина, — что Лермонтов, когда почтил Пушкина стихотворением, к нам прибыл и погостил у нас. Но это было уже сто лет назад с лишним. Может быть, когда Лермонтов ездил к истоку реки — церковь и крепость стояли, а за это время упали, и потому одни камни лежат?
В ответ, смеясь, зашумели:
— Камнями угостить его хочет. Человек не за этим приехал. А если камнями интересуется, зачем ему так далеко ехать? Старая башня и там вон упала — в ущелье, и там — на горе. Туда пусть пойдет…
— Меня лучше послушайте, — сказала колхозница, обращаясь ко мне. — Я вам хорошо посоветовала.
Я не мог сразу воспользоваться этим советом. Было уже часа два, а лошадь и проводника достать не так просто. Поездку к верховьям Арагвы пришлось отложить, а тем временем я решил пройти по старой Военно-Грузинской дороге, которая прежде шла от Квешеты на Кайшаури и дальше к Крестовой — совсем не так, как сейчас. В 60-х годах прошлого века дорогу по берегу Арагвы продлили до селения Млета, взорвали там могучие скалы и, минуя станцию Кайшаури, проложили удобный зигзагообразный подъем, который сравнивают чаще всего с серпантином. А прежнюю трассу Квешеты — Кайшаури — Крестовая, которая шла на Гуд-гору без всяких зигзагов, поднимая путешественника на протяжении трех верст на высоту целой версты, с тех пор забросили. А между тем по ней-то и ездили прежде. Именно эта часть дороги описана в «Герое нашего времени».
Машине не взять такой крутой уклон, и мы решили с шофером: он поедет обычным путем и будет ждать меня под Крестовой, а я, сократив расстояние вдвое по старой дороге, приеду туда к вечеру.
Когда машина ушла и, выражаясь лермонтовским слогом, пыль змеею завилась по гладкой дороге, — я стал искать попутчиков на Кайшаури. Откликнулись дети: они идут, они укажут дорогу…
За углом продмага внизу, в глубоком ложе, кипела и стремительно улетала Арагва. Вместо моста через нее перекинуто бревно необычайной длины. Сбоку-ни перил, ни веревки…
Постукивая по бревну тростью, стараясь не смотреть вниз, опасаясь зажмуриться, потеряв интерес к окрестностям, одеревенелый, ступал я, и шумела Арагва подо мной.
В середине произошла остановка.
— Не туда помещаете ногу, — беспокоились дети, перебежавшие уже на тот берег. — Посмотрите, куда собрались пойти!
Тогда я лег на бревно и, зажмурившись, пополз, как под пулеметным огнем.
— Может быть, забыли что-нибудь купить в магазине? — фыркая, спрашивали дети, когда я, добравшись до берега, чистил костюм. — Хорошо будет, если еще раз пройдете.
Но мы уже были на другом берегу!..
За рекою — селение. Сразу за ним — подъем, подобно карнизу огибающий гору, иссеченный промоинами, прижатый к пропасти осыпями мелких камней. Он идет, разворачиваясь, над излучиной Арагвы, и Арагва уходит все ниже… Мы вышли на обрывистое плато. Изумрудно-зеленое, оно поросло кудрявым кустарником. И горы, кажется, придвинуты так близко к этой площадке, что еще бы немного — и их можно коснуться рукой. На самом же деле горы с обеих сторон отделены от этого зеленого плоскогорья долиной. К склонам величаво-пустынных гор прилепились селения, и в каждом — древняя четырехугольная башня. Сурово. А туда — в сторону Тбилиси!.. Прячась порою в кулисах лесистых склонов, сверкает Арагва и пропадает в напоенной солнцем дымной дали. Понятно, почему в «Герое нашего времени» Лермонтов описал именно эти места!
Мы шли, беседуя о том, кем они — дети — собираются стать, когда вырастут, какие у них отметки, кому из них девять, десять, одиннадцать… И вот уже входим в селение.
— Пожелаем, — сказали дети, — чтобы вам хорошо было. А мы уже дома.
— Дети, — сказал я с некоторым удивлением, — а как же я буду без вас?!
— Дорогу укажем, так и пойдете.
— Дети, — спросил я снова, — а как же собаки?
— Вы же ничего не хотите взять, — отвечали мне дети, — зачем вам опасаться собак?
— Да, но собаки не могут знать, что я ничего не возьму.
И дети сказали:
— Тогда, наверно, собаки возьмут вас.
Я отказался путешествовать один и просил найти мне проводника. Отвечали, что проводника нет, никто не идет в Кайшаури. Я согласен был ждать до утра. Наконец сказали, что есть проводник: он обедает, освободится через сорок минут.
Я ждал терпеливо. Наконец вышел мой спутник — с мешком на плече, девяти лет от роду и назвался Арчилом. Он шел в селение Сетури.
— Арчил, — сказал я, — дай я понесу твой мешок. Мне нетрудно, а тебе будет легче идти.
— Спасибо, — отвечал он, — но это не надо. Поручение имею доставить лук и, если вы понесете, как смогу сказать, что выполнил поручение?
— Арчил, — спросил я, — а как ты относишься к собакам?
— Никак, — отвечал он, — я еще маленький.
— А как же мне относиться?
— Не беспокойтесь, — отвечал он, — они сами к вам отнесутся.
Я поплелся за ним, почти совсем потеряв интерес к этой высокогорной прогулке.
Вдруг увидел я в стороне группу молодых колхозников, которые о чем-то живо беседовали. Я поклонился. Не буду уточнять, как я кланялся; у меня имеются основания подозревать, что я поклонился подобострастно. Один из юношей вышел ко мне на дорогу и поинтересовался, почему без пальто и без шляпы, с одной тростью в руках, я путешествую по этим местам, не заблудился ли, не нуждаюсь ли в помощи.
Я ответил, что по этим местам путешествовали в прошлом столетии Грибоедов, Пушкин и Лермонтов, что, занимаясь историей русской литературы и этой эпохой, я как историк и критик (я не стал говорить — «литературовед») счел долгом своим повторить их маршрут.
И вместо одобрения услышал:
— Да. К сожалению, наша критика иногда еще отстает от литературы и жизни. Давно бы надо было прийти… Хорошо, — продолжал он, — что трость захватили с собой, она вам поможет…
И он стал отбиваться дубиной от желто-белых чудовищ. Мохнатые, короткотелые, с обрезанными ушами, с черными словно сажей намазанными, физиономиями, с мелкими как у щук, зубами, с кривыми, как ятаганы, клыками, они хрипели, кидались, метались, внутри у них клокотало. Оскорбительно было слышать этот сиплый, надсадный лай, несовместимый с человеческим достоинством!